panlog πάντα διὰ πάντων
तत् त्वम् असि
جهان است ل
СакралSacral ФинансыFinances ЛитературыLiterature ИскусстваArt НовостиNews Eng / RusEng / Rus
СправкиInfo ОтраслиIndustries СоциомирыSocial world НаукиScience ДобавитьAdd МыWe


- Труды его / СТАТЬИ / 2012 Исаковъ Левъ. Старорусский Капитализм https://www.proza.ru/2012/02/14/1649 /

2012 Исаковъ Левъ. Старорусский Капитализм https://www.proza.ru/2012/02/14/16492012 Исаковъ Левъ. Старорусский Капитализм https://www.proza.ru/2012/02/14/1649



Старорусский Капитализм

Левъ Исаковъ  https://www.proza.ru/2012/02/14/1649
Л.А. Исаков

СТАРОРУССКИЙ КАПИТАЛИЗМ:ГЕНЕЗИС,ИДЕОГЕМЫ, ПРАКТИКА.


Приступая к изложению заявленного материала, я испытываю некоторое затруднение, т.к. должен в ограниченном статейном объеме изложить содержание большой программной работы из цикла историософских исследований взаимодействия различных составляющих бытия русского общества, из которых складывается и неповторимо-национальный ВЕЛИКОРУССКИЙ исторический процесс («Поэт и Государь», «Идеогемы Древнерусской Космологии», «Сокровенная тайна Михайлы Ломоносова», «Дилемма Кутузова — Сталина» и др.) общим числом переваливших за пять сотен, но опубликованных из них не более десятка; в сокращениях и искажениях на промысел упражняющихся редакторов…
Увы, на этом печальном фоне большое исследование “Das Raih und Das Kapital” представляется уже совершенно непроходным и для «голубых» и для «багровых» умонастроений редакционных голов.
В то же время, необходимость указания основных условий формирования естественно-стихийных элементов отечественного капитала, т.е. собственно рожденного, не привнесенного, не покровительственно-поощряемого к пересадке с других полей — как и забирающейся дряни и лопухов инородной отрыжки, требует воспроизвести некоторые положения и выводы этой работы в качестве предуведомления: в противном случае не будет понятно, почему возникал особый типологический характер старорусского капитализма; а пути его становления и развития, без видимых корней, обратятся в хаотическое переплетение наблюдаемых частностей, когда за деревьями не видно леса … Буйные кроны без темного смысла!
Как явление национальное, особенное, неповторимое старорусский капитализм вырастал из своей особой, ни с чем не сравнимой, исторически, а не промыслом или своеволием, оформившейся общественной ситуации основные побудительные мотивы которой возникали из единой целостной мелодии.
— Главной задачей любого евразийского общества, как пребывающего на великих пространствах, нигде не заслоненных даже относительной границей гор, морей или наилучших — Океана, было выживание: этноса, культуры, языка, индивида; в условиях, когда с периодичностью 500—700 лет очередной пик высыхания центральноазиатских степей выбрасывал порцию визжащих орд, обращавших в пепел пространство от Хуанхэ до Вислы, с заскоками на Нил, Рейн, Ганг, куда еще… Перед смертью выравниваются все состояния; спадает позолота любой свиной кожи социальности — это ли не ясно?
— Единственным условием, надеждой, обетованной верой становится только Великодержавная Государственность, в условиях отсутствия природных границ утверждающая границы внеприродные, условно-социальные, политически-силовые; единственный гарант любого социального прогресса в этом регионе. Государственность, которой все отдается, и она поглощает в себя все, обращаясь в Великого Левиафана, персонифицированного либо в единоличном Великом Государе; либо в обожествленном социуме, будь это Господин Великий Новгород или Донская Либерия — Всевеликое Войско Донское.
— Любой социально-экономический процесс в этих условиях определяется отношением с государственностью, будь это служба ей; или частное, в некоторых канализированных вопросах соперничество — ибо общее невозможно, это всеобщая погибель.
Если основные экономические процессы, определявшие национальные физиономии западных обществ «развивались» ,то подобные же в Евразии-Великороссии «открывались» и «закрывались» государственностью, в рамках своей главной внешнеполитической задачи — держать границу на Великой Равнине — включавшую или исключавшую их как способствующие или препятствующие. Экономический процесс всегда следовал за политическим, а не предшествовал ему, всегда возникал из исходного политического условия, хотя бы утверждения безопасности территории, что, например, возвысило небогатую Москву над экономически предпочтительной Тверью; он всегда имел подчиненное, не определяющее, не главное место в размышлениях власти; он всегда был только средством к иному, более высокому, если дело не сводилось к простейшему «кормлению» проскочившего временщика. В размышлениях Петра Великого, Г. Потемкина, Н. Румянцева, А. Ермолова, М. Воронцова он предшествовал как некоторая данность, за которой колебались контуры бесконечно более величественные — Великая Россия; его эффективность или провал в конечном итоге определялись качеством поставляемых им пушек — это стало аксиомой национального размышления после вселенской катастрофы 1236 года. И эту свою «подчиненность», «вторичность» к чему-то более важному с разной степенью отчетливости осознавали коренные, «почвенные» великорусские капиталисты В. Кокорин, И Сытин, А. Сибиряков, Н. Мешков, В. Любищев; и только Шалые-Гучковы игрались и проигрались в нечто иное.
Субконтинентальная государственность, возникавшая как глобальное условие выживания 180 национальных обществ Евразийской Равнины, никогда не сводилась только к своей экономической составляющей, никогда не была вполне «феодальной», «капиталистической», всегда была «над» и «свыше» своего декларативно-заявляемого базиса. Ни один социально-экономический уклад никогда (кроме эпохи бесхвостых обезьян) не владел вполне ни Евразией, ни Великороссией. Русский феодализм захлебнулся и утонул в Волге; русский капитализм повис и раскололся на Урале. Страна, объявляемая «крепостнической», не смогла закрепостить более половины населения даже в единственно европейской своей четверти. В.Ленин, в 1918 году подводя итоги инвентаризации принятого, установил 5-укладный характер великорусской экономики. Даже национальный капиталистический рынок, по его наблюдениям начинавший складываться «приблизительно в 17 веке», так и не сложился окончательно — исследования И. Ковальченко середины 1970-х годов неопровержимо свидетельствовали, что и в конце 19 века в Российской империи наличествовало 6 центров регионального ценообразования, т.е. 6 не сливавшихся рынков, и только гигантское государственное железнодорожное строительство 1890—1900 годов привело к оформлению единого хлебного рынка страны, как первого элемента возникавшей экономической связности. Крушение этой связности: признаваемый ныне факт привязки ценообразования Дальнего Востока к Тихоокеанскому району всемирной торговли — не к Центральной России; как и б;льшая согласованность цен в Северо-Западных областях с экономическим районом стран балтийской торговли свидетельствует о несовпадающем, подчиненном характере «экономизма» Евразийскому Великодержавию.
Есть реальный пространственный предел для функционирования социально-экономического уклада; и подобно тому, как дойдя до Урала великорусский капитализм начинал раскалываться на «сибирский», «дальневосточный», «американский» — так и США по настоящее время не может включить Аляску в зону полного освоения (до 1950 г. существовала в малопочтенном положении «федеральной резервной территории военно-морского флота США») и по настоящее время пребывающей в состоянии «колониальной качалки», в отсутствии использования горнорудных богатств района, с населением в 1,5 раза меньшим Владивостока. Великорусская «над-экономическая» феодально-сословная империя сделала несравненно больше для приобщения этого района к цивилизации, строя города, порты, судоремонтные и судостроительные предприятия, механические и горнорудные заводы.
В то же время замечание В. Ленина о генезисе старорусского капитализма свидетельствует о наличии большого исторического вкуса: в 17 веке в великорусской хозяйственной жизни, не в региональных укупорках (Новгородской, Псковской, Тверской, Нижегородской) возникают новые явления, в совокупности демонстрирующие и начинающуюся трансформацию хозяйственных отношений в стране, и о качественно новом интересе «государственных верхов» к этой области. Если последнее породило инициированный государством перенос европейских форм организации труда и капитала (приглашение Виниуса, Марселиса, Бутенанта);  и собственно вотчинное предпринимательство русской аристократии вплоть до царской семьи (Алексей Михайлович, Б. Морозов, И. Милославский и др.); и ее соучастие в операциях «гостей» — оптовиков Н. Поганкина, В. Шорина, Н. Чистова и др. — итогом чего стал отработанный к концу века механизм использования подневольного труда в технически развитом мануфактурном производстве; то первое породило феномен низового, стихийного, естественного предкапиталистического и капиталистического предпринимательства зажиточного крестьянского двора и разносословной староверческой среды.
Если стихийно капитализирующийся крестьянин в общем дал мало для преобразования экономической основы социума — выбиваясь в люди, «дрейфовал» от своего занятия в сословный верх, становясь феодальным эксплуататором ресурсов страны, в конечном итоге сводимых к крестьянству и крестьянскому двору, не создавая социально иного субъекта —; то староверчество оказалось в совершенно отличной ситуации, подвергаясь бытовому, хозяйственному, социальному и вероисповедальному остракизму, не пропускаемое в верхи, а изгоняемое оттуда, как знаменитые Соковнины, Мышецкие, Старые Хованские. Тем более захлопнулись двери перед «подлорожденными» выскочками.
В этих условиях старообрядчество, в значительной мере аккумулировавшее в себе беспокойную, энергичную, наиболее образованную и даже даровитую часть старорусского общества — достаточно вспомнить громадную в истории русской культуры фигуру «могучего русского Магомета» Аввакума Петрова —выталкиваемое из покойно-рутинных занятий феодально-консервативного общества вынужденно обращалось к опасно-непредсказуемым областям деловых инициатив, уходило на «земли неведомые»; заколачивалось там накрепко, никуда более не пускаемое.
Идеология русского старовера-предпринимателя не формировалась в области и практике хозяйственного оборота — как в случае английского джентри, голландского менгера — была внесена в него потоком вошедших новых людей, для которых их экономическая деятельность была не смыслом, а только способом жизни, цель и святое которой пребывало за ее рамками.
Деловая этика, система ценностных ориентаций этой среды возникала в сопоставлении с вне ее практики лежащим идеалом — в этих условиях сам деловой обычай должен был трансформироваться к умозрению нового лица, отнюдь не формировать его. Деловая практика Запада отшлифовала мировосприятие «м-ра Смита» и «мосье Поля» — Выгский и Керженский Иваны, по боговдохновению отбросившие свой приход, лавку, приказную избу, боярскую шубу, властно топтали ее под свои мерки, зачастую уводившие их из палат на костер или в голодную яму.
Братья князья Мышецкие, поставленные перед выбором «двоеперстие или порода» выбрали Христово — полагать, что ставшие «гостями-Денисовыми», создателями знаменитой в старообрядческой идеологии и культуре Выгской обители они пошатнутся в случае выбора «выгода или благочестие» значит ничего в них не понимать. Купец-старовер так же истово нес свой крест праведной жизни, как и Соловецкие и Пустозерские страстотерпцы старообрядчества — в противном случае он просто не держался, уйти в легитимно-покойное наживание денег было предельно легко: приложи 3-й палец к двум в присутствии православного батюшки.
Под молотом правительственных репрессий, отозвавшихся «огнепальными десятилетиями» 1660—1710-х годов, дробивших все слабое, случайное, дряблое в староверчестве выкристаллизовывалось очень сложное, не христианское в целом, в православии чуть заметное лишь в русской церкви, но глубоко национальное мироустремление к «святости».
Само понятие «святости» по наблюдениям этнопсихологов чисто великорусское, не присутствующее в мировоззрении даже родственных славянских, тем более западных народов. Прослеживаются аналоги его к индоарийскому богопросветлению-«будде»; но интереснейшие результаты филологов (О. Трубачев и др.) свидетельствуют об очень сложной этимологии слова, несводимости его к «свету»; а также о принадлежности его к корневой основе этносознания, т.е. не переводимой и не выразимой вполне в терминах иных языков его самой закрытой части; тот пункт, в котором этнос принципиально дистанцирован от всех прочих — явленное тайны, делающим его инаковым «всекчеловечеству».
Обретаемая святость давала необыкновенную духовную силу ее носителям, необыкновенную упругость внешнему давлению, и царской грозе, и бытовой осаде толпы; в отношении ее мелким и грешным становилось любое мирское занятие, если оно не являлось внешней формой иного: рубахой, калачом, рублем собираемыми на большую дорогу; но коли так, становились они средством к святости — и работа за них становилась истовой как молитва, а и сверх того — самой молитвой!
Святость — звезда в Ночи и Дне; община старообрядцев — ее прозревшие, за ней идущие. Здесь есть Старшие и Младшие, но нет исключенных, т.к. все ради нее претерпевают; Обидевшиеся и Кичливые уходят. Остаются Верные, т.е. преуспевшие в Вере, любое иное занятие, обращение, связи рассматривающие только как преходящее к тому, что в общине. Это не механическое исполнение осознаваемого долга — это мирочувствие подлинной жизни только в общине. Слова «братья и сестры» казенных обращений христианщины впервые наполняются социальным содержанием. Единственный раз в отечественной истории, именно в старообрядчестве произошло очищение и возвышение освободившейся от побочных наслоений Веры, обращение ее в подлинный, не декларативный институт социального регулирования, и на внешне-публичном, и на внутренне-душевном уровне, как задающего камертона всех отношений.
Оценка через Веру определяла ценностные ориентации в практически-предпринимательской деятельности, область приложения к исторически наличным формам капитала: ростовщический, торговый, производственный.
Дословно следуя букве Писания староверы безусловно отвергали финансово-денежные операции на получение «лихвы» — Христос прогнал менял из храма! — и вплоть до 1917 года подчеркнуто избегали банковско-кредитной сферы, оценивая ее как паразитически-безнравственную; а скопческие общины, довольно широко использовавшие кредитование сочувствующим, никогда не начисляли на него процент — скопчество в целом развилось и оформилось в рамках широкого старообрядческого раскольничества 18 века.
Торговля в общем признавалась настолько, насколько она представляла собой реальный продуктообмен, а не средство наживы на ножницах цены и стоимости. Безгрешной признавалась торговля собственно произведенным, на которой расцветала знаменитая Выгская пустынь и Керженские скиты. Была заметна большая подозрительность к новым товарам, пока не означалось их согласие с «благочестием». Вино, табак, первоначально чай, и до конца кофе из торгового ассортимента решительно отвергались; к сахару было неопределенное недоброжелательство. В общем к торговле наблюдалась постоянная настороженность  и ряд изделий считались принципиально «неторговыми» вследствие своей «святости», например иконы, бывшие до того в широком торговом обороте весь 16 век; также и богослужебная литература, особенно старопечатная дониконовская.
Здесь налицо огромное поле исследований, в значительной мере уже начатых, особенно в провинциальных университетах Поволжья, Урала, Сибири, но увы, преимущественно на уровне мелкотемья и зачастую политической мельтешни РПЦ и Староверчества. Только полным незнанием мирочувствия старообрядцев можно оценить утверждение г-на В.В. Титлянова (г. Пермь)  о соучастии последних в фальшивомонетничестве 18 века — тут, надо сказать, он перещеголял ВСЕХ противников староверия: с 1654 по 2003 г. обвиняя их во всех смертных грехах, тем не менее никто их не уличал в «изготовлении фальшивых денег из идеологических соображений».
Существенно другое: вопреки тому, что правительственные гонения прямо обращали старообрядцев к высокооборотным областям ростовщичества и торговли, быстро сворачиваемым и переносимым от ударов на новые места (и к которым в тех же обстоятельствах обратилась еврейская диаспора) русские староверы выразительно дистанцировались от них, следуя не рассудочному, а этическому мотиву. Уже по этой причине они не могут быть сведены к ответвлению западноевропейского буржуазного протестантизма, как то усматривает г-н О.Л. Шахназаров, приписывая им 250-летний заговор против Дома Романовых… и создание СССР!  Ну что тут сказать, кроме как посоветовать журналу «Вопросы истории» добавить к названию постоянного раздела, где печатался этот опус «Историческая публицистика»  слов «и фантастика»…
Только производственный капитал признавался и поощрялся, но опять же в особом, не техническом или преобразовательном смысле, а как библейское средство если не обретения, то очищения к «святости». Библеистика сознания обращала староверов к самым очевидным, насущным, или давно утвердившимся формам труда, деятельности, знания, что так раздражало например М.В. Ломоносова, после юношеского увлечения и даже соучастия в старообрядческих общинах на всю жизнь исполнившегося острейшей неприязни к ним, как к начетчикам и буквоедам — оставим это в рамках его великой судьбы: кажется родоначальник великорусской научной традиции искал там не то что следовало… Старообрядчество определенно не было университетом.
Старообрядческое «дело» было формой, кораблем, которого держались, пока не покажется берег обетованный; иным, более низким, чем община, средством его достижения; тем, что поддерживало «живот», пока скована душа.
В то же время, в условиях гонений любое занятие, в том числе и сугубо житейское становилось полулегальным, как обеспечивающее существование иного к власти социума; подозреваемое и подвергаемое набегам.
В этих условиях, когда втершийся доносчик мог разрушить любое производственное начинание, в них вовлекают только надежных и своих, т.е. тех же единоверцев-единомышленников, что сразу обращает «дело» в конфессионально-этическое, некое продолжение общины.
Те же гонения, когда нападение властей разом выбрасывало всех, и хозяина, и работников, в одну общую Сибирь, объективно, материальным образом делало всех соучастниками трудового процесса. Когда происком каждого может уничтожиться все, он объективно контролирует судьбу целого: на староверческом «деле» рабочий выходил из зоны капиталистического отчуждения работника от результатов его труда. Его роль могла быть различной, даже «мизинной» в одном исключительном потенциально негативном смысле, но она уже не могла игнорироваться: все участники старообрядческого «дела» в разной степени ответственности оказывались связаны круговой порукой. Возникала производственная структура, наиболее напоминавшая семью, где есть «братья и сестры», «старшие и младшие», «отцы и дети», «смышленые и несмышленыши»; но у каждого свое законное место за столом и свой голос в общем хоре, от писка до солидного баса; где «батя» может и черезседельником «поучить», но всегда присмотрит, полна ли чашка у «дитя», и отчего оно печально… А «младший» отдает всю мочь своих сил, какие они  не есть разные, «родному» делу, даже если оно и не «собственное» — как и вообще в сложно-кооперированных формах труда здесь требовалось управление технологическим процессом, но не надо было никого подгонять.
Типологическое различие старорусского и западнического капитализма особо резко проявлялось в эпохи кризисов, которые с 1830-х годов с периодичностью 10 лет начинают встряхивать весь мир от Лондона до Весьегонска. Если «западник», столкнувшись с кризисом сбыта, свертывал производство вплоть до ликвидации и естественно-логично локаутировал персонал, ярко демонстрируя отчуждение «общества» от человека; то старорусский делец, сокращая или даже останавливая производство, держал персонал до конца: распродавал фонды, имущество, влезал в долги, становился на грань — а то и переступал! — разорения, но продолжал выплачивать зарплату — да какая же это «заработная плата» без труда»? — до последнего рубля в кассе . Т.е. вел себя совершенно сумасшедшим, с точки зрения западнического потаскуна, образом.
Наконец дело доходило до последнего рубля…
В этот день предприниматель собирал персонал, снявши шапку кланялся работникам и обращался со следующими словами:
— Ну вот детушки, был я вам отцом-заступником, старался как лучше — не взыщите, коли не удалось; а пришел нам крайний срок — вот последний рубль с кассы. Хотите — разделите, хотите — в кабаке пропейте, хотите — убогим отдайте… Осталось только место продать, деньги разделить и разойтись с миром — как скажете, так и будет…
В этот момент его персонал тоже начинал демонстрировать неразумное, не западное поведение: собравшись кружком недолго совещались, потом выходил авторитетный пожилой рабочий и объявлял решение:
— Ну вот, Мокей Петрович, был ты нам вместо отца родного, охулки не спускал, в обиду не давал — были мы тебе честные работнички; коли где не сподобилось, прости… Был ты к нам во все времена добр — будем мы тебе в худые верными. Рубль отдай убогим; денег не плати, дела не ломай — а мы при тебе остаемся работниками.
После этого производство прекращалось, люди перебивались каждый как мог, но не разбредались и связи не теряли, через церковь узнавая друг о друге; и не реже раза в месяц наведываясь на предприятие. Коли случались какие-то денежные поступления по редким продажам, хозяин созывал работников, сам становился за кассу и раздавал такие дорогие гроши… Без чинов, поровну.
Это не забывалось, в 1917 году рабочие Санкт-Петербургской лесной биржи поставили красногвардейский караул для охраны дворца-особняка лесопромышленного короля России В. Любищева, многократно останавливавший солдатские и матросские поползновения на конфискацию… И. Сытин, вилявший как кот Васька, и рыбку съесть — и чтоб в честь, таким от своих печатников не удостоился.
Но эта практика таила и чисто экономический весьма неожиданный эффект. Когда с течением времени товарные излишки постепенно рассасывались, по промышленности пробегало первое движение, а через 2—3 года означался экономический подъем именно старообрядец-предприниматель, сохранивший полнокровный производственный организм оказывался в наибольшей степени предпочтения к захвату стартовых позиций: чтобы полноценно запустить производство ему требовалась неделя — его конкурент-«западник» локаутировавший персонал, а то и ликвидировавший производство подчистую, должен был все это восстанавливать, что в первом случае худо-бедно растягивалось на год, во втором на два. Все это время рынок пребывал в руках старообрядца стремительно обраставшего заказами, связями, фондами.
Но и сверх того, кто в условиях благоприятной конъюнктуры на рынке труда мог обратиться к работникам с пожеланием повременить с повышением заработной платы, пока идет фаза обновления основных фондов: старовер, бывший до конца со своим работником; или Колупаев-Разуваев, безжалостно выбрасывавший его при любой угрозе?
Ответ очевиден, как и следствие: лишь только внеэкономические наезды на старообрядцев стихали, старорусское предпринимательство начинало вытеснять все остальные формы капитала: европейские, еврейские, армянские, мусульманские из районов своего присутствия, рождая истошный вопль конкурентов о «старообрядческом социализме» и «крамольном заговоре», остатне застрявшие в голове г-на Шахназарова.
Следует подчеркнуть: выдающаяся эффективность старорусского промышленного капитала была следствием не рационального, а этически-религиозного выбора его носителей. Глубоко верующие люди, они следовали категорическому нравственному императиву «быть с братьями до конца» — и лишь по итогу с немалым изумлением (и великой признательностью к Господу) обнаруживали благодетельное воздаяние за Иовову верность. Пытающиеся выводить старообрядческий патернализм из рассудочного соображения на получение «старообрядческой сверхприбыли» (а она несомненно была: в преданности и самоотдаче работников производству; социальном согласии и партнерстве; готовности «перетерпеть» и т.д.) — ставят телегу перед лошадью.
Что мог противопоставить этому западнический рвач и выжига, кроме как «заманить на Рубль — Пятаков»; да еще доносительства властям?
«Полуподпольный» период определил и основные формы организации капитала: как правило старорусские заведения были многоотраслевыми «пакетами» , достигнув уровня «достаточности» останавливались в пределах малозаметности для власти, предпочитая перелив в другие занятия. Так и хочется приписать староверам изобретение «конгломератной» формы организации капитала, но кажется есть более естественная аналогия — русский крестьянский двор, занимающийся всем, но никогда не теряющий цельности многосложного организма, комплексно осваивающего ресурсы территории.
В то же время вытесняемые на Север и Северо-Восток в непашенные районы, староверы объективно оказывались вне зоны возможности реализации своего стихийно-крестьянского идеала самодостаточной ранне-христианской общины «где Адам пахал, а Ева пряла»; и необходимо вынуждены вступать в продуктообмен по главному базовому товару: хлебу. Т.е. хлеботорговля, как и создание товарных эквивалентов, была совершенно необходима; при этом осуществляемая исключительно своими руками, ибо вслед за купцом-иноверцем в староверческие скиты явится солдатская команда.
Осуществляемая «через своих» и «для себя» коммерческая деятельность староверов приобретала особый вид:
; ее целью было обслуживание общины, поэтому отсутствовали внутренние «накрутки» при прохождении по собственно староверческой сети;
; наибольшая доля торговой наценки оставалась в руках не оптовика-старовера, а у мелкого розничного торговца-православного, реализующего окончательно товар, т.е. прибыль «демократизировалась»;
; в условиях тотального преследования староверчества при патриархах Никоне, Иоакиме, Адриане, через разветвленный аппарат РПЦ инициировавших государственные нападения на их хозяйственную деятельность, они вынуждены были выработать эффективные инструменты анонимности и ускорения цикла оборота Т1—Д—Т2.
Осуществляемая глубоко верующими нравственными людьми старообрядческая торговля не нуждалась в паразитически-охранительном к реальному потоку товаров и денег фиктивном документообороте: заключая сделку с единоверцем старообрядец был уверен в нем как в себе, что только застенок, пытка и плаха может разрушить ее исполнение контрагентом. Все соглашения заключались на вере, устно и в памяти; нередко даже без полной информации, на простом доверии к товарищу.
Вот прелестная оценка такого рода из середины 1830-х годов, подсмотренная апологетом хозяйственной практики русского крестьянства дворянином Д.В. Бантыш-Каменским. Будучи проездом в Торжке он заглянул в знаменитый трактир Пожарской, присев в зале первого этажа — здесь можно было не снимать верхней одежды. За соседний столик вскоре поместились 3 «чуйки», с морозу в громадных шубах: по тому, как человек принес за ними собственную посуду, староверы. Пили чай, благодушествовали, один мимоходом пожаловался, что вот подвертывается хорошее дельце, да не станет денег… — другой, отдуваясь, спросил:
— А сколь тебе надо?
— Да тысяч тридцати хватило бы.
— В два месяца вернешь?
— Верну в месяц.
— Держи.
И с этими словами купчина полез в необъятный карман шубы и вытащил чудовищный ком смерзшихся ассигнаций.
— … На рыбе взял; тут чуть поболе будет. Съедемся в Нижнем, вернешь.
Так же не считаясь одалживающий засунул деньги во внутренний карман.
Пораженный и растроганный «народным добросердечием» Бантыш-Каменский подошел, представился и в самых отменных выражениях предложил «чуйкам» свои услуги оформить сделку в официально-безопасном виде через вексель.
Минут сорок ошеломленные купцы не могли понять, что от них надо «их благородию», да к чему это…, а поняв, изумленно выкликнули:
— Да как это, долга не вернуть? Нет уж, господин хороший, может так у ваших благородиев и водится, а у нас николи не было!
Бантыш-Каменский почувствовал себя совершенно посрамленным…
Коснемся экономической стороны эпизода — во сколько раз замедляет движение реальных товаров дублирующее движение фикции документооборота. Оценки различны, но во всех случаях удручают, колеблясь около 2. Поэтому во многих отраслях, где задержки товарооборота особо весомы, создают механизмы освобождения от удушающей путы бумаг, или вообще ликвидируют документооборот, как например в практике торговли драгоценными камнями на оптовых биржах — старорусский капитал применял бездокументную форму заключения сделок ко всей массе товаров с 17 века, в 2—3 раза ускоряя торговый цикл и как следствие, прибыль с оборота.
И опять же, не в обосновании этики, а вследствие этики…
Но производство и особенно торговля настоятельно требовали кредитования, финансовых институтов — в условиях, когда банковский капитал в исторически наличном ростовщическом виде решительно отвергался.
И старообрядчество создает совершенно необычную, неповторимую систему кредитования и банковских услуг, наличие которой ощущается всеми исследователями старорусского капитализма, но более чем 200-летние поиски не дали никаких результатов — ухватиться совершенно не за что. Дошло до того, что в последние годы стала муссироваться идея подобия воровских «общаков» — хорошо хоть не золота тамплиеров… При таком умонастроении ее не находят, и не найдут!
Основой банковского кредитования староверческого предпринимательства являлись аккумулированные средства кладбищенских касс.
Самым упорнейшим образом староверчество добивалось права на собственные конфессиональные кладбища — и тут власти все же снисходили: отказать христианам, пускай еретикам, подобно армянским монофизитам, но этим правом обладающим, в том что было разрешено иудеям, мусульманам, буддистам, даже прямым язычникам казалось совершенно неприличным.
Получив кладбище — в Москве Рогожско-Симоновское — община создавала свою организацию с кассой на построение церкви, содержание причта, благоустройство некрополя, благотворительность .
Касса наполнялась добровольными взносами «на помин души» и посмертными вкладами — похороны на старообрядческом кладбище БЫЛИ ВСЕГДА БЕСПЛАТНЫЕ. Смерти еще никто не избежал: средства скапливались непомерные к практике кладбищенского благочиния, чрезмерные к текущей благотворительности — и очень опасные по наклонностям властей (как и народа русского).
В этих условиях кладбищенские кассы начинают трактовать расширительно понятие «милостыни», перемещая средства в деловую область на естественной для «милостыни», но невероятных для заемщика условиях:
; так как деньги поступали целевым образом «на покой души», и наживаться на них было несомненный грех, а распорядители фондов были прямодушно верующие люди, то плата за кредит принципиально отсутствовала;
; размеры кредита ограничивались только собравшейся свободной наличностью;
; «милостыня» невозвратима — срок возврата не определялся (по возможности… — и то неприлично!);
; документальное оформление отсутствовало, при раздаче милостыни расписок не требуют;
; в подробности использования кредита не вдавались, полагаясь на благочестие и благоразумие «брата»; естественно, влиятельного и уважаемого.
В то же время при самом начетническом копировании признаков «милостыни» это была именно система кредита — старообрядец-предприниматель, получая «братние деньги» и в мыслях не допускал не вернуть полученного; и распорядители кассы это очень хорошо знали…По успеху операции делец вносил вклад, по возможности больше полученного — и тут у него возникала действительно «серьезная проблема»: как «посмертный вклад» деньги не принимались, — жив еще!; за «упокой души» стояла фиксированная такса на каждую душу!… Ах, как трудно было купцу вернуть деньги, если не подвернутся крупные кладбищенские работы.
А если «неуспех»? А никто и не спрашивал — дана-то «милостыня», без возврата… В этом случае начинал работать баланс среднестатистических успехов-неудач делового оборота; а в отсутствии тотальной злонамеренности «торговля — форма узаконенного мошенничества» он работает на прибыль: идет исторический поступательный, восходящий процесс развития хозяйства, развития, а не свертывания экономики. И кроме того, бабушка-Смерть несет и несет свой поток посмертных вкладов…
Вот любопытно, в описаниях восхождений знаменитых русских торгово-промышленных династий Прохоровых, Рябушинский, Морозовых, Гучковых, Коноваловых, Кокориных  есть одна и та же многозначительная деталь — родоначальник династии, православный, появляется  гол как сок;л в Москве, проявляет массу изворотливости (но вот Василий Иванович Прохоров и вовсе никакой…), вдруг им что-то потрафляет, откуда-то сваливаются или всплывают неафишируемые деньги и В.И. Прохоров вдруг обзаводится пивоварней, а М.Я. Рябушинский 2-мя фабриками, прочие иным и немедленно переходят в староверчество; при этом М.Я. настолько решительно, что меняет свою фамилию Денисов на Рябушинский (по монастырской Рябушинской слободе Пафнутьева Боровского монастыря), т.е., по намеку биографа, проходит обряд «старообрядческого перекрещения».
Любопытно, что те же лица при почти полном разорении московского православного купечества вследствие пожара 1812 года, и равного ему безумного тарифа 1816 года — уцелели в первом, и сохранились во втором: феодальная верхушка страны в 1814 году на отечественное, даже православное, предпринимательство смачно плюнула в угоду эгоистическим пожеланиям дворянства получить «все и сразу» в восполнение утраченного из Англии…
Где и когда существовала более благоприятная система кредитования экономики? Разве что в пещере Аладдина в эпоху джиннов…
И какую же невероятную мощь начинает приобретать сложившийся из таких уникальных частей механизм старорусского капитала. Уже к 1911 году за 5 лет после отмены верозапретительных ограничений в Московском промышленном районе старорусское предпринимательство стало настолько влиятельным. Что его лидер, текстильный король И. Коновалов становится и авторитетнейшим главой московских промышленников, Председателем Московской Торговой Палаты. В 1916 году уже 60% акционерных капиталов Москвы было старообрядческими. В этот период начинается знаменательный перелив старорусского капитала в новые отрасли, утвердившиеся как «богоугодные»: машиностроение, транспорт, связь; Н. Мешков патронирует создание в 1916 году первого на Урале Пермского Университета…
Правительство, покровительствовавшее «западнической» камарилье само облегчало староверам выбор не лезть в баснословно прибыльное, но «идеологически сомнительное» военное производство…
Любопытно, что в условиях бури 1917—1918 гг. старорусский капитал не испытал трагедии потери родины: в массе своей его носители остались в СССР, в первом поколении как эксперты правительства в своих отраслях, во втором переместившись в область науки и культуры — те же Любищевы, Коноваловы… Не предпринимательство определяло систему их взглядов, оценок, мировосприятия — их Вера трансформировалась в особые институты деловой практики, делая ее национальной и нравственной. И когда политическая коллизия сделала невозможным капитализм, это только освободило их от внешне-неважного.
Удивляться стоит не тому, что Н. Мешков до всяких декретов передал свое крупнейшее в мире Волго-Камское пароходство Советской Власти, а тому, что в наличии 300-летней практики это казалось и кажется кому-то необычным — нет, вы не верите в Бога, господа, коли заявляете себя православными; даже не можете представить себе, что это значит — Верить! Или имеете нравственное чувство не больше фигового листочка, коли случились атеистами…





СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

1. Старообрядческий мир Волго-Камья. — Пермь, «Книга», 2001.
2. Шахназаров О.М. Роль христианства в политической жизни Западной Европы и России. — ВИ, 2005, № 6.
3. По Москве. — М., Изд. Искусство, 1991. (Репринт с 1917 г.) (343—354)
4. Кокорев И.Т. Москва сороковых годов. — М., Московский рабочий, 1959. (5—14)
5. Ушедшая Москва. — М., Московский рабочий, 1964. (114—131)
6. Терентьев П.Н. Прохоровы. — М., Терра, 1996.
7. Морозов С.Т. Морозовы. —— М., Терра, 1996.
8. Иванов В. Рябушинские. — М., Терра, 1996.
9. Гавлин М. Российские Медичи. — М., Терра, 1996.
10. Рууд Ч. Иван Сытин. — М., Терра, 1996.



 
Рецензии

Старорусский Капитализм

Левъ Исаковъ  https://www.proza.ru/2012/02/14/1649
Л.А. Исаков

СТАРОРУССКИЙ КАПИТАЛИЗМ:ГЕНЕЗИС,ИДЕОГЕМЫ, ПРАКТИКА.


Приступая к изложению заявленного материала, я испытываю некоторое затруднение, т.к. должен в ограниченном статейном объеме изложить содержание большой программной работы из цикла историософских исследований взаимодействия различных составляющих бытия русского общества, из которых складывается и неповторимо-национальный ВЕЛИКОРУССКИЙ исторический процесс («Поэт и Государь», «Идеогемы Древнерусской Космологии», «Сокровенная тайна Михайлы Ломоносова», «Дилемма Кутузова — Сталина» и др.) общим числом переваливших за пять сотен, но опубликованных из них не более десятка; в сокращениях и искажениях на промысел упражняющихся редакторов…
Увы, на этом печальном фоне большое исследование “Das Raih und Das Kapital” представляется уже совершенно непроходным и для «голубых» и для «багровых» умонастроений редакционных голов.
В то же время, необходимость указания основных условий формирования естественно-стихийных элементов отечественного капитала, т.е. собственно рожденного, не привнесенного, не покровительственно-поощряемого к пересадке с других полей — как и забирающейся дряни и лопухов инородной отрыжки, требует воспроизвести некоторые положения и выводы этой работы в качестве предуведомления: в противном случае не будет понятно, почему возникал особый типологический характер старорусского капитализма; а пути его становления и развития, без видимых корней, обратятся в хаотическое переплетение наблюдаемых частностей, когда за деревьями не видно леса … Буйные кроны без темного смысла!
Как явление национальное, особенное, неповторимое старорусский капитализм вырастал из своей особой, ни с чем не сравнимой, исторически, а не промыслом или своеволием, оформившейся общественной ситуации основные побудительные мотивы которой возникали из единой целостной мелодии.
— Главной задачей любого евразийского общества, как пребывающего на великих пространствах, нигде не заслоненных даже относительной границей гор, морей или наилучших — Океана, было выживание: этноса, культуры, языка, индивида; в условиях, когда с периодичностью 500—700 лет очередной пик высыхания центральноазиатских степей выбрасывал порцию визжащих орд, обращавших в пепел пространство от Хуанхэ до Вислы, с заскоками на Нил, Рейн, Ганг, куда еще… Перед смертью выравниваются все состояния; спадает позолота любой свиной кожи социальности — это ли не ясно?
— Единственным условием, надеждой, обетованной верой становится только Великодержавная Государственность, в условиях отсутствия природных границ утверждающая границы внеприродные, условно-социальные, политически-силовые; единственный гарант любого социального прогресса в этом регионе. Государственность, которой все отдается, и она поглощает в себя все, обращаясь в Великого Левиафана, персонифицированного либо в единоличном Великом Государе; либо в обожествленном социуме, будь это Господин Великий Новгород или Донская Либерия — Всевеликое Войско Донское.
— Любой социально-экономический процесс в этих условиях определяется отношением с государственностью, будь это служба ей; или частное, в некоторых канализированных вопросах соперничество — ибо общее невозможно, это всеобщая погибель.
Если основные экономические процессы, определявшие национальные физиономии западных обществ «развивались» ,то подобные же в Евразии-Великороссии «открывались» и «закрывались» государственностью, в рамках своей главной внешнеполитической задачи — держать границу на Великой Равнине — включавшую или исключавшую их как способствующие или препятствующие. Экономический процесс всегда следовал за политическим, а не предшествовал ему, всегда возникал из исходного политического условия, хотя бы утверждения безопасности территории, что, например, возвысило небогатую Москву над экономически предпочтительной Тверью; он всегда имел подчиненное, не определяющее, не главное место в размышлениях власти; он всегда был только средством к иному, более высокому, если дело не сводилось к простейшему «кормлению» проскочившего временщика. В размышлениях Петра Великого, Г. Потемкина, Н. Румянцева, А. Ермолова, М. Воронцова он предшествовал как некоторая данность, за которой колебались контуры бесконечно более величественные — Великая Россия; его эффективность или провал в конечном итоге определялись качеством поставляемых им пушек — это стало аксиомой национального размышления после вселенской катастрофы 1236 года. И эту свою «подчиненность», «вторичность» к чему-то более важному с разной степенью отчетливости осознавали коренные, «почвенные» великорусские капиталисты В. Кокорин, И Сытин, А. Сибиряков, Н. Мешков, В. Любищев; и только Шалые-Гучковы игрались и проигрались в нечто иное.
Субконтинентальная государственность, возникавшая как глобальное условие выживания 180 национальных обществ Евразийской Равнины, никогда не сводилась только к своей экономической составляющей, никогда не была вполне «феодальной», «капиталистической», всегда была «над» и «свыше» своего декларативно-заявляемого базиса. Ни один социально-экономический уклад никогда (кроме эпохи бесхвостых обезьян) не владел вполне ни Евразией, ни Великороссией. Русский феодализм захлебнулся и утонул в Волге; русский капитализм повис и раскололся на Урале. Страна, объявляемая «крепостнической», не смогла закрепостить более половины населения даже в единственно европейской своей четверти. В.Ленин, в 1918 году подводя итоги инвентаризации принятого, установил 5-укладный характер великорусской экономики. Даже национальный капиталистический рынок, по его наблюдениям начинавший складываться «приблизительно в 17 веке», так и не сложился окончательно — исследования И. Ковальченко середины 1970-х годов неопровержимо свидетельствовали, что и в конце 19 века в Российской империи наличествовало 6 центров регионального ценообразования, т.е. 6 не сливавшихся рынков, и только гигантское государственное железнодорожное строительство 1890—1900 годов привело к оформлению единого хлебного рынка страны, как первого элемента возникавшей экономической связности. Крушение этой связности: признаваемый ныне факт привязки ценообразования Дальнего Востока к Тихоокеанскому району всемирной торговли — не к Центральной России; как и б;льшая согласованность цен в Северо-Западных областях с экономическим районом стран балтийской торговли свидетельствует о несовпадающем, подчиненном характере «экономизма» Евразийскому Великодержавию.
Есть реальный пространственный предел для функционирования социально-экономического уклада; и подобно тому, как дойдя до Урала великорусский капитализм начинал раскалываться на «сибирский», «дальневосточный», «американский» — так и США по настоящее время не может включить Аляску в зону полного освоения (до 1950 г. существовала в малопочтенном положении «федеральной резервной территории военно-морского флота США») и по настоящее время пребывающей в состоянии «колониальной качалки», в отсутствии использования горнорудных богатств района, с населением в 1,5 раза меньшим Владивостока. Великорусская «над-экономическая» феодально-сословная империя сделала несравненно больше для приобщения этого района к цивилизации, строя города, порты, судоремонтные и судостроительные предприятия, механические и горнорудные заводы.
В то же время замечание В. Ленина о генезисе старорусского капитализма свидетельствует о наличии большого исторического вкуса: в 17 веке в великорусской хозяйственной жизни, не в региональных укупорках (Новгородской, Псковской, Тверской, Нижегородской) возникают новые явления, в совокупности демонстрирующие и начинающуюся трансформацию хозяйственных отношений в стране, и о качественно новом интересе «государственных верхов» к этой области. Если последнее породило инициированный государством перенос европейских форм организации труда и капитала (приглашение Виниуса, Марселиса, Бутенанта);  и собственно вотчинное предпринимательство русской аристократии вплоть до царской семьи (Алексей Михайлович, Б. Морозов, И. Милославский и др.); и ее соучастие в операциях «гостей» — оптовиков Н. Поганкина, В. Шорина, Н. Чистова и др. — итогом чего стал отработанный к концу века механизм использования подневольного труда в технически развитом мануфактурном производстве; то первое породило феномен низового, стихийного, естественного предкапиталистического и капиталистического предпринимательства зажиточного крестьянского двора и разносословной староверческой среды.
Если стихийно капитализирующийся крестьянин в общем дал мало для преобразования экономической основы социума — выбиваясь в люди, «дрейфовал» от своего занятия в сословный верх, становясь феодальным эксплуататором ресурсов страны, в конечном итоге сводимых к крестьянству и крестьянскому двору, не создавая социально иного субъекта —; то староверчество оказалось в совершенно отличной ситуации, подвергаясь бытовому, хозяйственному, социальному и вероисповедальному остракизму, не пропускаемое в верхи, а изгоняемое оттуда, как знаменитые Соковнины, Мышецкие, Старые Хованские. Тем более захлопнулись двери перед «подлорожденными» выскочками.
В этих условиях старообрядчество, в значительной мере аккумулировавшее в себе беспокойную, энергичную, наиболее образованную и даже даровитую часть старорусского общества — достаточно вспомнить громадную в истории русской культуры фигуру «могучего русского Магомета» Аввакума Петрова —выталкиваемое из покойно-рутинных занятий феодально-консервативного общества вынужденно обращалось к опасно-непредсказуемым областям деловых инициатив, уходило на «земли неведомые»; заколачивалось там накрепко, никуда более не пускаемое.
Идеология русского старовера-предпринимателя не формировалась в области и практике хозяйственного оборота — как в случае английского джентри, голландского менгера — была внесена в него потоком вошедших новых людей, для которых их экономическая деятельность была не смыслом, а только способом жизни, цель и святое которой пребывало за ее рамками.
Деловая этика, система ценностных ориентаций этой среды возникала в сопоставлении с вне ее практики лежащим идеалом — в этих условиях сам деловой обычай должен был трансформироваться к умозрению нового лица, отнюдь не формировать его. Деловая практика Запада отшлифовала мировосприятие «м-ра Смита» и «мосье Поля» — Выгский и Керженский Иваны, по боговдохновению отбросившие свой приход, лавку, приказную избу, боярскую шубу, властно топтали ее под свои мерки, зачастую уводившие их из палат на костер или в голодную яму.
Братья князья Мышецкие, поставленные перед выбором «двоеперстие или порода» выбрали Христово — полагать, что ставшие «гостями-Денисовыми», создателями знаменитой в старообрядческой идеологии и культуре Выгской обители они пошатнутся в случае выбора «выгода или благочестие» значит ничего в них не понимать. Купец-старовер так же истово нес свой крест праведной жизни, как и Соловецкие и Пустозерские страстотерпцы старообрядчества — в противном случае он просто не держался, уйти в легитимно-покойное наживание денег было предельно легко: приложи 3-й палец к двум в присутствии православного батюшки.
Под молотом правительственных репрессий, отозвавшихся «огнепальными десятилетиями» 1660—1710-х годов, дробивших все слабое, случайное, дряблое в староверчестве выкристаллизовывалось очень сложное, не христианское в целом, в православии чуть заметное лишь в русской церкви, но глубоко национальное мироустремление к «святости».
Само понятие «святости» по наблюдениям этнопсихологов чисто великорусское, не присутствующее в мировоззрении даже родственных славянских, тем более западных народов. Прослеживаются аналоги его к индоарийскому богопросветлению-«будде»; но интереснейшие результаты филологов (О. Трубачев и др.) свидетельствуют об очень сложной этимологии слова, несводимости его к «свету»; а также о принадлежности его к корневой основе этносознания, т.е. не переводимой и не выразимой вполне в терминах иных языков его самой закрытой части; тот пункт, в котором этнос принципиально дистанцирован от всех прочих — явленное тайны, делающим его инаковым «всекчеловечеству».
Обретаемая святость давала необыкновенную духовную силу ее носителям, необыкновенную упругость внешнему давлению, и царской грозе, и бытовой осаде толпы; в отношении ее мелким и грешным становилось любое мирское занятие, если оно не являлось внешней формой иного: рубахой, калачом, рублем собираемыми на большую дорогу; но коли так, становились они средством к святости — и работа за них становилась истовой как молитва, а и сверх того — самой молитвой!
Святость — звезда в Ночи и Дне; община старообрядцев — ее прозревшие, за ней идущие. Здесь есть Старшие и Младшие, но нет исключенных, т.к. все ради нее претерпевают; Обидевшиеся и Кичливые уходят. Остаются Верные, т.е. преуспевшие в Вере, любое иное занятие, обращение, связи рассматривающие только как преходящее к тому, что в общине. Это не механическое исполнение осознаваемого долга — это мирочувствие подлинной жизни только в общине. Слова «братья и сестры» казенных обращений христианщины впервые наполняются социальным содержанием. Единственный раз в отечественной истории, именно в старообрядчестве произошло очищение и возвышение освободившейся от побочных наслоений Веры, обращение ее в подлинный, не декларативный институт социального регулирования, и на внешне-публичном, и на внутренне-душевном уровне, как задающего камертона всех отношений.
Оценка через Веру определяла ценностные ориентации в практически-предпринимательской деятельности, область приложения к исторически наличным формам капитала: ростовщический, торговый, производственный.
Дословно следуя букве Писания староверы безусловно отвергали финансово-денежные операции на получение «лихвы» — Христос прогнал менял из храма! — и вплоть до 1917 года подчеркнуто избегали банковско-кредитной сферы, оценивая ее как паразитически-безнравственную; а скопческие общины, довольно широко использовавшие кредитование сочувствующим, никогда не начисляли на него процент — скопчество в целом развилось и оформилось в рамках широкого старообрядческого раскольничества 18 века.
Торговля в общем признавалась настолько, насколько она представляла собой реальный продуктообмен, а не средство наживы на ножницах цены и стоимости. Безгрешной признавалась торговля собственно произведенным, на которой расцветала знаменитая Выгская пустынь и Керженские скиты. Была заметна большая подозрительность к новым товарам, пока не означалось их согласие с «благочестием». Вино, табак, первоначально чай, и до конца кофе из торгового ассортимента решительно отвергались; к сахару было неопределенное недоброжелательство. В общем к торговле наблюдалась постоянная настороженность  и ряд изделий считались принципиально «неторговыми» вследствие своей «святости», например иконы, бывшие до того в широком торговом обороте весь 16 век; также и богослужебная литература, особенно старопечатная дониконовская.
Здесь налицо огромное поле исследований, в значительной мере уже начатых, особенно в провинциальных университетах Поволжья, Урала, Сибири, но увы, преимущественно на уровне мелкотемья и зачастую политической мельтешни РПЦ и Староверчества. Только полным незнанием мирочувствия старообрядцев можно оценить утверждение г-на В.В. Титлянова (г. Пермь)  о соучастии последних в фальшивомонетничестве 18 века — тут, надо сказать, он перещеголял ВСЕХ противников староверия: с 1654 по 2003 г. обвиняя их во всех смертных грехах, тем не менее никто их не уличал в «изготовлении фальшивых денег из идеологических соображений».
Существенно другое: вопреки тому, что правительственные гонения прямо обращали старообрядцев к высокооборотным областям ростовщичества и торговли, быстро сворачиваемым и переносимым от ударов на новые места (и к которым в тех же обстоятельствах обратилась еврейская диаспора) русские староверы выразительно дистанцировались от них, следуя не рассудочному, а этическому мотиву. Уже по этой причине они не могут быть сведены к ответвлению западноевропейского буржуазного протестантизма, как то усматривает г-н О.Л. Шахназаров, приписывая им 250-летний заговор против Дома Романовых… и создание СССР!  Ну что тут сказать, кроме как посоветовать журналу «Вопросы истории» добавить к названию постоянного раздела, где печатался этот опус «Историческая публицистика»  слов «и фантастика»…
Только производственный капитал признавался и поощрялся, но опять же в особом, не техническом или преобразовательном смысле, а как библейское средство если не обретения, то очищения к «святости». Библеистика сознания обращала староверов к самым очевидным, насущным, или давно утвердившимся формам труда, деятельности, знания, что так раздражало например М.В. Ломоносова, после юношеского увлечения и даже соучастия в старообрядческих общинах на всю жизнь исполнившегося острейшей неприязни к ним, как к начетчикам и буквоедам — оставим это в рамках его великой судьбы: кажется родоначальник великорусской научной традиции искал там не то что следовало… Старообрядчество определенно не было университетом.
Старообрядческое «дело» было формой, кораблем, которого держались, пока не покажется берег обетованный; иным, более низким, чем община, средством его достижения; тем, что поддерживало «живот», пока скована душа.
В то же время, в условиях гонений любое занятие, в том числе и сугубо житейское становилось полулегальным, как обеспечивающее существование иного к власти социума; подозреваемое и подвергаемое набегам.
В этих условиях, когда втершийся доносчик мог разрушить любое производственное начинание, в них вовлекают только надежных и своих, т.е. тех же единоверцев-единомышленников, что сразу обращает «дело» в конфессионально-этическое, некое продолжение общины.
Те же гонения, когда нападение властей разом выбрасывало всех, и хозяина, и работников, в одну общую Сибирь, объективно, материальным образом делало всех соучастниками трудового процесса. Когда происком каждого может уничтожиться все, он объективно контролирует судьбу целого: на староверческом «деле» рабочий выходил из зоны капиталистического отчуждения работника от результатов его труда. Его роль могла быть различной, даже «мизинной» в одном исключительном потенциально негативном смысле, но она уже не могла игнорироваться: все участники старообрядческого «дела» в разной степени ответственности оказывались связаны круговой порукой. Возникала производственная структура, наиболее напоминавшая семью, где есть «братья и сестры», «старшие и младшие», «отцы и дети», «смышленые и несмышленыши»; но у каждого свое законное место за столом и свой голос в общем хоре, от писка до солидного баса; где «батя» может и черезседельником «поучить», но всегда присмотрит, полна ли чашка у «дитя», и отчего оно печально… А «младший» отдает всю мочь своих сил, какие они  не есть разные, «родному» делу, даже если оно и не «собственное» — как и вообще в сложно-кооперированных формах труда здесь требовалось управление технологическим процессом, но не надо было никого подгонять.
Типологическое различие старорусского и западнического капитализма особо резко проявлялось в эпохи кризисов, которые с 1830-х годов с периодичностью 10 лет начинают встряхивать весь мир от Лондона до Весьегонска. Если «западник», столкнувшись с кризисом сбыта, свертывал производство вплоть до ликвидации и естественно-логично локаутировал персонал, ярко демонстрируя отчуждение «общества» от человека; то старорусский делец, сокращая или даже останавливая производство, держал персонал до конца: распродавал фонды, имущество, влезал в долги, становился на грань — а то и переступал! — разорения, но продолжал выплачивать зарплату — да какая же это «заработная плата» без труда»? — до последнего рубля в кассе . Т.е. вел себя совершенно сумасшедшим, с точки зрения западнического потаскуна, образом.
Наконец дело доходило до последнего рубля…
В этот день предприниматель собирал персонал, снявши шапку кланялся работникам и обращался со следующими словами:
— Ну вот детушки, был я вам отцом-заступником, старался как лучше — не взыщите, коли не удалось; а пришел нам крайний срок — вот последний рубль с кассы. Хотите — разделите, хотите — в кабаке пропейте, хотите — убогим отдайте… Осталось только место продать, деньги разделить и разойтись с миром — как скажете, так и будет…
В этот момент его персонал тоже начинал демонстрировать неразумное, не западное поведение: собравшись кружком недолго совещались, потом выходил авторитетный пожилой рабочий и объявлял решение:
— Ну вот, Мокей Петрович, был ты нам вместо отца родного, охулки не спускал, в обиду не давал — были мы тебе честные работнички; коли где не сподобилось, прости… Был ты к нам во все времена добр — будем мы тебе в худые верными. Рубль отдай убогим; денег не плати, дела не ломай — а мы при тебе остаемся работниками.
После этого производство прекращалось, люди перебивались каждый как мог, но не разбредались и связи не теряли, через церковь узнавая друг о друге; и не реже раза в месяц наведываясь на предприятие. Коли случались какие-то денежные поступления по редким продажам, хозяин созывал работников, сам становился за кассу и раздавал такие дорогие гроши… Без чинов, поровну.
Это не забывалось, в 1917 году рабочие Санкт-Петербургской лесной биржи поставили красногвардейский караул для охраны дворца-особняка лесопромышленного короля России В. Любищева, многократно останавливавший солдатские и матросские поползновения на конфискацию… И. Сытин, вилявший как кот Васька, и рыбку съесть — и чтоб в честь, таким от своих печатников не удостоился.
Но эта практика таила и чисто экономический весьма неожиданный эффект. Когда с течением времени товарные излишки постепенно рассасывались, по промышленности пробегало первое движение, а через 2—3 года означался экономический подъем именно старообрядец-предприниматель, сохранивший полнокровный производственный организм оказывался в наибольшей степени предпочтения к захвату стартовых позиций: чтобы полноценно запустить производство ему требовалась неделя — его конкурент-«западник» локаутировавший персонал, а то и ликвидировавший производство подчистую, должен был все это восстанавливать, что в первом случае худо-бедно растягивалось на год, во втором на два. Все это время рынок пребывал в руках старообрядца стремительно обраставшего заказами, связями, фондами.
Но и сверх того, кто в условиях благоприятной конъюнктуры на рынке труда мог обратиться к работникам с пожеланием повременить с повышением заработной платы, пока идет фаза обновления основных фондов: старовер, бывший до конца со своим работником; или Колупаев-Разуваев, безжалостно выбрасывавший его при любой угрозе?
Ответ очевиден, как и следствие: лишь только внеэкономические наезды на старообрядцев стихали, старорусское предпринимательство начинало вытеснять все остальные формы капитала: европейские, еврейские, армянские, мусульманские из районов своего присутствия, рождая истошный вопль конкурентов о «старообрядческом социализме» и «крамольном заговоре», остатне застрявшие в голове г-на Шахназарова.
Следует подчеркнуть: выдающаяся эффективность старорусского промышленного капитала была следствием не рационального, а этически-религиозного выбора его носителей. Глубоко верующие люди, они следовали категорическому нравственному императиву «быть с братьями до конца» — и лишь по итогу с немалым изумлением (и великой признательностью к Господу) обнаруживали благодетельное воздаяние за Иовову верность. Пытающиеся выводить старообрядческий патернализм из рассудочного соображения на получение «старообрядческой сверхприбыли» (а она несомненно была: в преданности и самоотдаче работников производству; социальном согласии и партнерстве; готовности «перетерпеть» и т.д.) — ставят телегу перед лошадью.
Что мог противопоставить этому западнический рвач и выжига, кроме как «заманить на Рубль — Пятаков»; да еще доносительства властям?
«Полуподпольный» период определил и основные формы организации капитала: как правило старорусские заведения были многоотраслевыми «пакетами» , достигнув уровня «достаточности» останавливались в пределах малозаметности для власти, предпочитая перелив в другие занятия. Так и хочется приписать староверам изобретение «конгломератной» формы организации капитала, но кажется есть более естественная аналогия — русский крестьянский двор, занимающийся всем, но никогда не теряющий цельности многосложного организма, комплексно осваивающего ресурсы территории.
В то же время вытесняемые на Север и Северо-Восток в непашенные районы, староверы объективно оказывались вне зоны возможности реализации своего стихийно-крестьянского идеала самодостаточной ранне-христианской общины «где Адам пахал, а Ева пряла»; и необходимо вынуждены вступать в продуктообмен по главному базовому товару: хлебу. Т.е. хлеботорговля, как и создание товарных эквивалентов, была совершенно необходима; при этом осуществляемая исключительно своими руками, ибо вслед за купцом-иноверцем в староверческие скиты явится солдатская команда.
Осуществляемая «через своих» и «для себя» коммерческая деятельность староверов приобретала особый вид:
; ее целью было обслуживание общины, поэтому отсутствовали внутренние «накрутки» при прохождении по собственно староверческой сети;
; наибольшая доля торговой наценки оставалась в руках не оптовика-старовера, а у мелкого розничного торговца-православного, реализующего окончательно товар, т.е. прибыль «демократизировалась»;
; в условиях тотального преследования староверчества при патриархах Никоне, Иоакиме, Адриане, через разветвленный аппарат РПЦ инициировавших государственные нападения на их хозяйственную деятельность, они вынуждены были выработать эффективные инструменты анонимности и ускорения цикла оборота Т1—Д—Т2.
Осуществляемая глубоко верующими нравственными людьми старообрядческая торговля не нуждалась в паразитически-охранительном к реальному потоку товаров и денег фиктивном документообороте: заключая сделку с единоверцем старообрядец был уверен в нем как в себе, что только застенок, пытка и плаха может разрушить ее исполнение контрагентом. Все соглашения заключались на вере, устно и в памяти; нередко даже без полной информации, на простом доверии к товарищу.
Вот прелестная оценка такого рода из середины 1830-х годов, подсмотренная апологетом хозяйственной практики русского крестьянства дворянином Д.В. Бантыш-Каменским. Будучи проездом в Торжке он заглянул в знаменитый трактир Пожарской, присев в зале первого этажа — здесь можно было не снимать верхней одежды. За соседний столик вскоре поместились 3 «чуйки», с морозу в громадных шубах: по тому, как человек принес за ними собственную посуду, староверы. Пили чай, благодушествовали, один мимоходом пожаловался, что вот подвертывается хорошее дельце, да не станет денег… — другой, отдуваясь, спросил:
— А сколь тебе надо?
— Да тысяч тридцати хватило бы.
— В два месяца вернешь?
— Верну в месяц.
— Держи.
И с этими словами купчина полез в необъятный карман шубы и вытащил чудовищный ком смерзшихся ассигнаций.
— … На рыбе взял; тут чуть поболе будет. Съедемся в Нижнем, вернешь.
Так же не считаясь одалживающий засунул деньги во внутренний карман.
Пораженный и растроганный «народным добросердечием» Бантыш-Каменский подошел, представился и в самых отменных выражениях предложил «чуйкам» свои услуги оформить сделку в официально-безопасном виде через вексель.
Минут сорок ошеломленные купцы не могли понять, что от них надо «их благородию», да к чему это…, а поняв, изумленно выкликнули:
— Да как это, долга не вернуть? Нет уж, господин хороший, может так у ваших благородиев и водится, а у нас николи не было!
Бантыш-Каменский почувствовал себя совершенно посрамленным…
Коснемся экономической стороны эпизода — во сколько раз замедляет движение реальных товаров дублирующее движение фикции документооборота. Оценки различны, но во всех случаях удручают, колеблясь около 2. Поэтому во многих отраслях, где задержки товарооборота особо весомы, создают механизмы освобождения от удушающей путы бумаг, или вообще ликвидируют документооборот, как например в практике торговли драгоценными камнями на оптовых биржах — старорусский капитал применял бездокументную форму заключения сделок ко всей массе товаров с 17 века, в 2—3 раза ускоряя торговый цикл и как следствие, прибыль с оборота.
И опять же, не в обосновании этики, а вследствие этики…
Но производство и особенно торговля настоятельно требовали кредитования, финансовых институтов — в условиях, когда банковский капитал в исторически наличном ростовщическом виде решительно отвергался.
И старообрядчество создает совершенно необычную, неповторимую систему кредитования и банковских услуг, наличие которой ощущается всеми исследователями старорусского капитализма, но более чем 200-летние поиски не дали никаких результатов — ухватиться совершенно не за что. Дошло до того, что в последние годы стала муссироваться идея подобия воровских «общаков» — хорошо хоть не золота тамплиеров… При таком умонастроении ее не находят, и не найдут!
Основой банковского кредитования староверческого предпринимательства являлись аккумулированные средства кладбищенских касс.
Самым упорнейшим образом староверчество добивалось права на собственные конфессиональные кладбища — и тут власти все же снисходили: отказать христианам, пускай еретикам, подобно армянским монофизитам, но этим правом обладающим, в том что было разрешено иудеям, мусульманам, буддистам, даже прямым язычникам казалось совершенно неприличным.
Получив кладбище — в Москве Рогожско-Симоновское — община создавала свою организацию с кассой на построение церкви, содержание причта, благоустройство некрополя, благотворительность .
Касса наполнялась добровольными взносами «на помин души» и посмертными вкладами — похороны на старообрядческом кладбище БЫЛИ ВСЕГДА БЕСПЛАТНЫЕ. Смерти еще никто не избежал: средства скапливались непомерные к практике кладбищенского благочиния, чрезмерные к текущей благотворительности — и очень опасные по наклонностям властей (как и народа русского).
В этих условиях кладбищенские кассы начинают трактовать расширительно понятие «милостыни», перемещая средства в деловую область на естественной для «милостыни», но невероятных для заемщика условиях:
; так как деньги поступали целевым образом «на покой души», и наживаться на них было несомненный грех, а распорядители фондов были прямодушно верующие люди, то плата за кредит принципиально отсутствовала;
; размеры кредита ограничивались только собравшейся свободной наличностью;
; «милостыня» невозвратима — срок возврата не определялся (по возможности… — и то неприлично!);
; документальное оформление отсутствовало, при раздаче милостыни расписок не требуют;
; в подробности использования кредита не вдавались, полагаясь на благочестие и благоразумие «брата»; естественно, влиятельного и уважаемого.
В то же время при самом начетническом копировании признаков «милостыни» это была именно система кредита — старообрядец-предприниматель, получая «братние деньги» и в мыслях не допускал не вернуть полученного; и распорядители кассы это очень хорошо знали…По успеху операции делец вносил вклад, по возможности больше полученного — и тут у него возникала действительно «серьезная проблема»: как «посмертный вклад» деньги не принимались, — жив еще!; за «упокой души» стояла фиксированная такса на каждую душу!… Ах, как трудно было купцу вернуть деньги, если не подвернутся крупные кладбищенские работы.
А если «неуспех»? А никто и не спрашивал — дана-то «милостыня», без возврата… В этом случае начинал работать баланс среднестатистических успехов-неудач делового оборота; а в отсутствии тотальной злонамеренности «торговля — форма узаконенного мошенничества» он работает на прибыль: идет исторический поступательный, восходящий процесс развития хозяйства, развития, а не свертывания экономики. И кроме того, бабушка-Смерть несет и несет свой поток посмертных вкладов…
Вот любопытно, в описаниях восхождений знаменитых русских торгово-промышленных династий Прохоровых, Рябушинский, Морозовых, Гучковых, Коноваловых, Кокориных  есть одна и та же многозначительная деталь — родоначальник династии, православный, появляется  гол как сок;л в Москве, проявляет массу изворотливости (но вот Василий Иванович Прохоров и вовсе никакой…), вдруг им что-то потрафляет, откуда-то сваливаются или всплывают неафишируемые деньги и В.И. Прохоров вдруг обзаводится пивоварней, а М.Я. Рябушинский 2-мя фабриками, прочие иным и немедленно переходят в староверчество; при этом М.Я. настолько решительно, что меняет свою фамилию Денисов на Рябушинский (по монастырской Рябушинской слободе Пафнутьева Боровского монастыря), т.е., по намеку биографа, проходит обряд «старообрядческого перекрещения».
Любопытно, что те же лица при почти полном разорении московского православного купечества вследствие пожара 1812 года, и равного ему безумного тарифа 1816 года — уцелели в первом, и сохранились во втором: феодальная верхушка страны в 1814 году на отечественное, даже православное, предпринимательство смачно плюнула в угоду эгоистическим пожеланиям дворянства получить «все и сразу» в восполнение утраченного из Англии…
Где и когда существовала более благоприятная система кредитования экономики? Разве что в пещере Аладдина в эпоху джиннов…
И какую же невероятную мощь начинает приобретать сложившийся из таких уникальных частей механизм старорусского капитала. Уже к 1911 году за 5 лет после отмены верозапретительных ограничений в Московском промышленном районе старорусское предпринимательство стало настолько влиятельным. Что его лидер, текстильный король И. Коновалов становится и авторитетнейшим главой московских промышленников, Председателем Московской Торговой Палаты. В 1916 году уже 60% акционерных капиталов Москвы было старообрядческими. В этот период начинается знаменательный перелив старорусского капитала в новые отрасли, утвердившиеся как «богоугодные»: машиностроение, транспорт, связь; Н. Мешков патронирует создание в 1916 году первого на Урале Пермского Университета…
Правительство, покровительствовавшее «западнической» камарилье само облегчало староверам выбор не лезть в баснословно прибыльное, но «идеологически сомнительное» военное производство…
Любопытно, что в условиях бури 1917—1918 гг. старорусский капитал не испытал трагедии потери родины: в массе своей его носители остались в СССР, в первом поколении как эксперты правительства в своих отраслях, во втором переместившись в область науки и культуры — те же Любищевы, Коноваловы… Не предпринимательство определяло систему их взглядов, оценок, мировосприятия — их Вера трансформировалась в особые институты деловой практики, делая ее национальной и нравственной. И когда политическая коллизия сделала невозможным капитализм, это только освободило их от внешне-неважного.
Удивляться стоит не тому, что Н. Мешков до всяких декретов передал свое крупнейшее в мире Волго-Камское пароходство Советской Власти, а тому, что в наличии 300-летней практики это казалось и кажется кому-то необычным — нет, вы не верите в Бога, господа, коли заявляете себя православными; даже не можете представить себе, что это значит — Верить! Или имеете нравственное чувство не больше фигового листочка, коли случились атеистами…





СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

1. Старообрядческий мир Волго-Камья. — Пермь, «Книга», 2001.
2. Шахназаров О.М. Роль христианства в политической жизни Западной Европы и России. — ВИ, 2005, № 6.
3. По Москве. — М., Изд. Искусство, 1991. (Репринт с 1917 г.) (343—354)
4. Кокорев И.Т. Москва сороковых годов. — М., Московский рабочий, 1959. (5—14)
5. Ушедшая Москва. — М., Московский рабочий, 1964. (114—131)
6. Терентьев П.Н. Прохоровы. — М., Терра, 1996.
7. Морозов С.Т. Морозовы. —— М., Терра, 1996.
8. Иванов В. Рябушинские. — М., Терра, 1996.
9. Гавлин М. Российские Медичи. — М., Терра, 1996.
10. Рууд Ч. Иван Сытин. — М., Терра, 1996.



 
Рецензии