- Информация / Мы / ДОКУМЕНТЫ ПАНЛОГА / 2002-03-30 Пролегомены к Панлогу - О Немецком словаре братьев Гримм /

2002-03-30 Пролегомены к Панлогу - О Немецком словаре братьев Гримм2002-03-30 Пролегомены к Панлогу - О Немецком словаре братьев Гримм

От Валерия Скурлатова:

Работая над проектом создания на базе Интернета всемирного универсального, доступного и сплачивающего информационного поля Панлог/Панбук, постоянно мыслями и глазами обращаюсь к великому творению человеческого духа - "Немецкому словарю" братьев Якова и Вильгельма Гримм.

Этот старинный тридцатитомник, выставленный на верхней полке в Справочном зальчике Научно-библиографического отдела Румянцевской (Ленинской) библиотеки, фактически и символически возвышается над сонмом других словарей Сколько восторгов пережил я здесь!

Жаль, что нынешние немцы не разместили гриммовский словарь в Интернете. Придётся это сделать за них. Скажем, тридцатитомный "Оксфордский словарь английского языка" (второе издание 1989) доступен в Сети, но за деньги, что, кстати, совершенно неуместно, но таков порочный "глобалистский" стиль американского использования Интернета, - а другие национальные словари, как правило, вообще отсутствуют в электронной версии.

Приятное исключение - отечественное CD-издание Словаря Владимира Ивановича Даля.

В Панлоге же, напомню, предполагается общедоступно размещать и наращивать полные толковые словари всех языков человечества, ибо нет "высших" и "низших" языков и слов. Соответственно для каждого слова любого языка и диалекта, как и для любого живущего или отошедшего в мир иной человека и для любого топонима, фирмы, книги и т.д. - заводится своя "визитка" - свой отдельный сайт, включенный в нашу многокомпонентную универсальную информационно-поисковую систему.

Оба брата Гримм - Яков (1785-1863) и Вильгельм (1786-1859) - были знатными авторитетами и образцами самоотверженного служения своему народу для их русских коллег и современников - великих филологов-лексикографов, а таковыми были Измаил Иванович Срезневский (1812-1880), Владимир Иванович Даль (1801-1872) и составитель академического Словаря русского языка Яков Карлович Грот (1812-1893). Любой русский человек, знакомый с немецкой культурой, отдает должное гениальным братьям-подвижникам. Для меня, например, они с детских лет и всю дальнейшую жизнь являлись нравственными ориентирами, заоблачными вершинами.

Помню, во время Великой Войны, когда мы жили над Днепром в белорусской Дашковке под Могилевым и уже немало повидали немцев, полицаев и партизан, при свете лучины мать читала нам сказки братьев Гримм. Мы переносились в идеальный мир добра, это ощущение осталось навеки. Затем мы перебрались в Нойкурен под Кёнигсберг, где служил отец-фронтовик. Впоследствии многие годы Восточной Пруссией, переименованной в Калининградскую область, управлял один из моих замечательных дядей - Николай Семенович Коновалов. А тогда в Нойкурене мы поселились в краснокирпичном домике, наполненном аурой гриммовских сказок. Я разглядывал картинки в немецким книгах, на стене у моей кровати висел коврик с изображением Белоснежки и семи гномов. Бывшие обитатели домика иногда приходили к нам выпрашивать картофельные очистки, предлагая за них "порцелян" (фарфоровую посуду). До сих пор (текст готовился весной 2002 года. - В.С.), два года находясь по внаглую сфабрикованному уголовному делу в федеральном розыске и тайком от полицаев пробираясь, как партизан на оккупированной врагом территории, в свою доставшуюся от скончавшихся родителей двадцатишестиметровую люберецкую квартирку, я ем с тех “порцеляновых” тарелок, любуясь их "гриммовской" росписью.

Вступление к Немецкому словарю - хрестоматийная классика лексикографии. Изложенные в нём мысли Якова Гримма для меня при работе над Панлогом с десятками разновидностей его "визиток", каждая со своей системой классификаций-рубрикаций, - теоретическое и практическое руководство, путеводная нить. Знать это Вступление необходимо каждому современному человеку, пытающемуся ориентироваться в наступившем "веке информации"", "мире информации". Глобализация сопряжена с информатизацией, а информатизация неотрывна от систематизации-"словаризации" знаний, их упорядочивания и обобщения. Современный книжный и электронный энциклопедизм - не мода, а насущнейшая потребность современного человеческого существования.

Перевод Вступления выполнен Яковом Карловичем Гротом и опубликован в декабрьской книжке журнала московских славянофилов "Русская Беседа" за 1859 год.


Интеллектуально-патриотический журнал “Русская Беседа” - образец для нас - содержал в каждой книжке объемом около 500 страниц и прозу, и стихи, и путевые заметки, и публицистику, и серьезные исследования

Сам этот замечательный журнал издавался с 1856 по 1860 год А.И. Кошелевым при ближайшем участии Ивана Сергеевича Аксакова, всего вышло 20 книжек, и декабрьская за 1859-й - восемнадцатая по счету. В каждом номере - россыпь блестящих статей, стихов, очерков Хомякова А.С., Даля В.И., Погодина М.П., Грота Я.К., Тютчева Ф.И., Аксакова К.С., Киреевского И.В. и других славных ревнителей Руси. Мысли Якова Гримма о сути и принципах национального словаря касались самых сокровенных устремлений русского национального возрождения. Они актуальны по сей день.


Я.К. Грот - ординарный академик с 1858, председатель Отделения русского языка и словесности с 1884, вице-президент Академии наук с 1889. Он был автором-составителем-руководителем-редактором многотомного академического “Словаря русского языка”, который стал выходить с 1891 года. В 1852 году его назначили преподавать русский и немецкий языки, историю и географию будущему российскому императору Александру III

Яков Карлович происходил из даровитого рода обрусевших немцев - истовых строителей Российской Империи. Среди его предков, родных и потомков - прославленные в отечественной истории государственные деятели, ученые, писатели, философы. Профессорствовать он начал в Гельсингфорсском университете, читая лекции на шведском языке. Вообще он был тесно связан со Швецией, с шведскими академиками. Он изучал также греческий язык и санскрит, а особенно прославился своими”филологическими розысканиями” для словаря, грамматики и истории русского языка, образцовыми академическими изданиями сочинений Ломоносова М.В. и особенно девятитомника Гаврилы Державина, а также классическим трудом “Русское правописание” (1885).

Перед нами - дельные советы “кайзера словарей”, методология составления баз данных и философия.

Перевод гриммовского Вступления к Немецкому словарю предваряется вводной статьей Якова Карловича Грота и сопровождается его комментариями и Примечаниями. Текст перевода, публикуемого в современной орфографии, сверен мной с оригиналом, а мои уточнения и дополнения оговорены особо.

Текст сопровождается воспроизведением лаконичных шедевров “Азбуки для двоих” Николая Николаевича Седнина (Одесса: Издательство “Версия”, 1996), чувствующего “дух двойственности-дианойи” звука, буквы, языка.


Оба брата - Яков и Вильгельм Гримм - родились в Ханау, отец был юристом, учились в лицее в Касселе, там же служили профессорами с 1829 по 1839, затем после участия в протесте "Гёттингерской Семёрки" им пришлось перебраться в Берлин



ГРОТ Я.К. Мысли Якова Гримма о национальном словаре

В Известиях II Отделения Академии наук сообщены были мною в прошлом году некоторые сведения о ходе составления Шведскаго академическаго словаря и вместе с тем собственные мои соображения о способе выполнения подобной задачи в какой бы ни было литературе.

Медленность, с какою Стокгольмская академия подвигается в этом деле, занимающим ее уже около 70-ти лет, привела меня тогда к следующим заключениям:

1) Изготовление словаря соединенными силами многих вообще представляет большие затруднения по недостатку при таком условии единства , необходимого во всяком сложном предприятии этого рода.

2 ) Такая совокупная работа тем более трудна для Стокгольмской академии, что
- это общество основано преимущественно для поощрения в Швеции изящной литературы ;
- что все члены его обременены другими, более обязательными занятиями либо по государственной службе, либо по литературе, которые доставляют им средства к существованию;
- что многие из них уже в таких летах, когда человек не чувствует в себе ни сил, ни охоты к напряженной деятельности;
- что между ними нет человека, который, подобно Джонсону или Аделунгу, соединял бы в себе все качества для обширного лексикографическаго труда,
- и наконец, что шведские академики считают ниже своего достоинства некоторые, отчасти механические, подробности этого труда, которые, однакож, по собственному их сознанию, требуют понимания дела и много такта.

3) При таких обстоятельствах и таком взгляде на дело, Шведская академия прибегла к единственному средству, которое еще могло почетным образом вывести ее из затруднения: она передала весь труд одному из живущих вне Стокгольма членов своих, назначив особые денежные пособия как ему, так и другим сторонним сотрудникам, которые будут в его распоряжении для окончательных работ по редакции словаря.

Пример Шведской академии в этом деле чрезвычайно поучителен для всех ученых обществ, которым предлежит решение однородной задачи.

Вникнув во все затруднения, столь откровенно ею самою сознанные, нельзя не согласиться, что они в большей или меньшей степени неизбежны для всякой коллегии, и что если, несмотря на то, задача составления словаря иногда успешно выполнялась академиями, то такое явление принадлежит к числу исключений и было всегда результатом особенно благоприятных обстоятельств.

Составление словаря, как и всякий другой обширный и многосложный труд, требует, со стороны занявшегося им, истинного воодушевления, из которого рождается другое, столь же редкое и для такого предприятия необходимое свойство - неистощимое самоотвержение и терпение.

Такое плодотворное воодушевление к делу, для большей части людей вовсе не привлекательному, дается только тому, кто к этому делу призван, т. е. соединяет в себе все необходимые для успешного выполнения его свойства и надлежащую подготовку.

Если и предположить, что эти условия в равной степени соединяются в нескольких членах данного общества, то все-таки различие их взглядов, начал и других особенностей составит почти непреодолимое препятствие к единству и равномерности совокупного труда.

С другой стороны, самый способ разделения работы между понимающими друг друга сотрудниками представляет задачу не легкую. Есть два главные рода такого разделения.

Можно либо раздать всю работу, на целом её протяжении, по разнородным предметам, как-то: 1) по собиранию и размещению слов; 2) по грамматическому их определению; 3) по объяснению их значения; 4) по приисканию к ним примеров, и т. д., смотря по принятому плану.

Либо можно раздать работу по частям внешнего её состава, по буквам, с тем, чтоб каждый сотрудник обработал порученные ему буквы по всем внутренним отделам.

Сравнивая оба способа, нельзя не убедиться, что если первый в сущности рациональнее в отношении к цели единства, то он на практике менее удобен нежели второй, который доставляет возможность более скорого и живого труда, но зато подвергает словарь той опасности, что он может состоять из частей, не совсем соразмерных между собой по внутреннему содержанию и достоинству.

Собственно говоря, если действительно дорожить условием строгого единства, то коллективный труд над словарем может быть допущен только разве в приготовительных к нему работах, именно в чтении различных писателей или памятников, с выборкою из них слов и примеров.

Окончательная же редакция словаря должна быть предоставлена одному лицу, разумеется, при помощи нескольких отданных в его распоряжение помощников. Если б Шведская академия в самом начале своего предприятия поступила так, как она решилась сделать после долговременного опыта, то по всей вероятности задуманный ею словарь давно бы уже был издан (Известия II-го Отделения Академии Наук, том VII, выпуск 4-й).

Продолжая заниматься этим вопросом, я еще более убедился в справедливости изложенных выводов, найдя им подкрепление в мыслях Як. Гримма о том же предмете, развитых им во Вступлении к Немецкому его словарю. Предлагаю эти мысли в извлечении.

Вопрос чрезвычайно важен для нашей молодой литературы, и мы для разрешения его не можем не принять в соображение взгляда одного из знаменитейших филологов нашего времени.

Это не значит, чтоб мысли его по этому предмету во всем могли служить для нас непреложным правилом; напротив, есть между ними такие, с которыми нельзя согласиться, другие у нас неприменимы; но за всем тем в идеях Я. Гримма остается еще довольно такого, чем мы можем и должны воспользоваться.

Те места его Вступления, которые могут быть предметом дальнейших пояснений или возражений, отмечены у меня ссылками на особые, в конце статьи помещенные, примечания. Сверх того и некоторые примечания находятся при самом тексте.



Яков ГРИММ. Вступление к Немецкому словарю

Всё, что мне надо сказать, изложу я от своего собственного имени; когда Вильгельм впоследствии возьмет свое более мягкое перо, ему легко будет подтвердить и дополнить мое первое объяснение.

Преданный беспрерывному труду, который привлекает меня тем сильнее, чем более я с ним знакомлюсь, чувствую в преклонные годы, что над ним обрываются нити других начатых мною работ, других книг, с которыми я долго носился и которые теперь еще держу в своих руках.

Как снег, иногда по целым дням падающий с неба мелкими, частыми хлопьями, и наконец непомерным слоем покрывающий всю окрестность, так меня засыпает масса слов, которые теснятся ко мне из всех углов и щелей. Иногда мне хотелось бы подняться и разом всё стряхнуть с себя, но чрез минуту не могу не опомниться. Безрассудно было бы стремиться упорно к менее важным целям и упустить высшую.

И если я достигну этой цели, значение которой кроется более в самом предпринятом деле, нежели в моих способах, какая 6еда, что я не пойду по потаенным стезям, по которым хотел итти, что будет недоставать доказательств, которые привели бы к тому же результату? Они могли бы присоединиться, но в них нет крайности.

Я убедился, что основа органов человеческого слова, прирожденные нам условия языка подчинены таинственным законам, которые естествознание везде являет нам неизменными; но в то же время я понял, что в языке есть еще другой, более теплый и подвижный элемент отыскания его, усвоения, перехода из рода в род и усовершенствования, - элемент, который вводит его в область истории и дает начало всему великому разнообразию литературы.

Отношение языка к естественным звукам на бесчисленных ступенях должна показать преимущественно грамматика, а изобразить прилив и отлив их явлений во времени есть дело словаря, для котораго богатейшие сборники запасов языка столь же необходимы, как акты для истории.

Подобный труд тогда только может идти успешно, если начало его озарено свыше благодатным созвездием. Такое светило стало мне ясно в двух знаках, которые обыкновенно далеки друг от друга, но на этот раз сблизились, движимые одним и тем же внутренним побуждением: в быстром развитии Немецкой Филологии и в живом сочувствии народа к родному слову, возбужденных укрепившеюся любовью к отечеству и неугасимым желанием ему более твердого единения. Что же у нас общего, если не язык и литература?

Великие поэты доказали пред целым народом, какая сила в нашем языке, а иноземное иго в начале нынешнего столетия убедило всех, с какою гордостью мы должны держаться сокровища родного языка.

С той поры сознание искони кроющихся и в нем основных законов было так облегчено, что оно вдруг могло сделаться наглядным при самых простых средствах.

Это радушно принятое сознание, к счастью, встретилось с появлением возбужденной Санскритом сравнительной Филологии, которая, не гнушаясь никакою особенностью языка, тем более не могла не отдать справедливости отечественному слову, которое многими струнами еще откликалось на более полные звуки достопочтенной прародительницы. Так при разных благоприятных и неблагоприятных обстоятельствах постепенно образовалась, в большем объеме, чем когда-либо прежде, Немецкая Филология.

Бывало, все, что с трудом было издано из памятников нашей старины, могло совместиться в каких-нибудь двух фолиантах или квартантах; теперь же в библиотеках целые полки уставлены старонемецкими книгами, и уже книгопродавцы-издатели не боятся этой литературы.

Сколько бы ни оставалось еще сделать, видно похвальное усердие дополнить все пробелы и вытеснить плохие издания более удовлетворительными. Уже источники нашего языка не остаются закрытыми; их ручьи и реки можно уже иногда проследить до самого того места, где они впервые пробились; но за то впредь Немецкая грамматика, Немецкий словарь, чуждые этих изысканий и всех вызванных ими требований, не могут ни иметь значения, ни служить к действительной пользе.

В настоящее время уже и серьезное настроение народа начинает отвращаться от всякого поверхностного труда. При расположении к разработке естественных наук, которые занимают ум и самыми простыми средствами производят полезные действия, народ наш вообще гнушается всем бесполезным и дурным. На что ему вечные ручные словари и извлечения из сокровищницы нашего могучего языка, нашего древнего наследия?

Эти пособия только отталкивают от него и предлагают безвкусный отвар его силы и полноты, не способный ни питать, ни насыщать, как будто нельзя подойти к языку прямо и наблюдать его лицом к лицу.

Исследование сил бесконечной природы успокаивает и возвышает, но не есть ли сам человек благороднейшее ее произведение, не составляют ли плоды его духа высшей цели? Теперь народ более прежнего желает наслаждаться своими поэтами и писателями, не только нынешними, но и отжившими; надобно открыть шлюзы, чтобы волны старины доходили до настоящего. Немногие чувствуют призвание к исследованию свойств древнего языка, но в массе есть потребность, влечение, любопытство узнать весь объем живой речи, не раздробленной и не разложенной. Грамматика для ученых, словарь для всех; рядом с ученою и вместе живою основой, он имеет цель и назначение, которые в благороднейшем смысле заслуживают название практических.

Теплое участие народа было необходимым условием появления этого Немецкого словаря, который таким образом составляет резкую противоположность с словарями других языков, возникшими в ученых обществах и изданными за счет правительств, как было во Франции, в Испании и в Дании; нынче Академия словесности в Стокгольме готовит Шведский словарь.

На такое сотрудничество надобно смотреть различно, смотря по неодинаковому положению народов. Где, как во Франции, язык вполне определился утонченностью общественного быта, там он едва ли и может иным путем найти и выяснить свой светский тон; по крайней мере Dictionnaire de academie утвердил его на несколько поколений; когда-нибудь, конечно, сбросят его невыносимые оковы; от истинного же понятия словаря, dictionnaire с самого начала был далек.

Но в других странах выгоды совокупного труда исчезают перед сопряженными с ним препятствиями и недостатками: посреди деятельности и согласия могут возникать предлоги к лени и раздору.

Поэтому вся действительная тягость труда должна бы быть предоставлена в руки одного или нескольких лиц, сознающих в себе настоящее призвание к делу.

Но тогда такой труд мог бы развиваться и независимо, вне круга общества, которое бы взяло на себя только покрытие вполне или отчасти издержек по предприятию и таким образом стало бы во главе всего дела.

С этой стороны нельзя конечно отрицать благотворного участия ученого общества в составлении словаря. Но в Германии, при малом уважении, которым пользовался отечественный язык, академии, охраняющие преимущественно классическую и восточную Филологию, естественные науки и историю, никогда не оказывали содействия ни к начертанию нового, ни к поддержанию начатого уже Немецкого словаря. От первых наших лексикографов до Аделунга и Кампе, вообще все наши словари печатались без всякого общественного поощрения или пособия, и к стыду нашему памятники отечественного языка, по большой части, издавались при самых скудных средствах, чуть не против воли бравших на себя издержки, почти без всякого вознаграждения издателям.(1).

Перехожу к частным замечаниям:



1. Что такое словарь?

Словарь есть азбучная роспись слов какого-нибудь языка. Понятие его обнаруживает основную разность древних и новых времен. Выражения Worterbuch не знало ещё XVII столетие; насколько мне известно, первый употребил его Крамер ( 1719 ) по образу Нидерландского wourdenbock; от нас оно перешло к шведам и датчанам. Но прекраснее несложное - Славянское словарь, словник, речник (от слова "речь"). Греческое repatipon (т.е. biblion) соответствовало бы нынешнему значению, но древними оно так не употреблялось.

Греки и Римляне не знали словарей, и названия, впоследствии образовавшиеся в их языках: lexicon, glossarium, dictionarium, vocabularium заключают в себе другой смысл: lexicon (biblion) от lexis, dictionarium от dictio - есть сборник оборотов, выражений; glossarium объясняет старинные, непонятные речения, содержит в себе глоссы; vocabularium предлагает немногие только слова, собранные для учащихся или вообще с какой-нибудь особенной целью.

Так, Дюканж и Орбелин справедливо называют свои труды глоссариями, Французские академики свою превосходную выборку - dictionnaire; но отдельные, к изданию какого-нибудь писателя приложенные реестры не должны бы называться словарями. Если Французы когда-нибудь дождутся полного словаря своего языка, то они конечно дадут ему более верное название, нежели dictionnaire или lexique. Понятие словаря, во всей его обширности, часто выражали ещё заглавием: thesaurus, tesoro, tresor, sprachschtatz, или присоединением прилагательного (totius latinitatis lexicon).

Самым древним никогда не приходило на мысль собирать все слова языка их, а тем более языков соседних варваров; они любили только объяснять отдельные слои или ряды слов, преследовать в них известные грамматические законы образования или выяснять темные, забытые выражения. Их этимология, иногда замысловатая и мудреная, по большей части не знала правил науки. Самая твердая память не могла бы удержать всех выражений, которые у Греков и без того способны были к бесконечному развитию; а если бы до этого и можно было постепенно дойти совокупными усилиями многих, то оно ни к чему не повело бы. Какая была бы польза от собрания массы слов, которое никого не интересовало и могло быть распространено не иначе как посредством списков, стоивших и много труда и больших издержек? Греки и Римляне еще и не думали о сравнении языков; они не чувствовали к тому ни малейшей охоты; не то, конечно, сделали бы в этой области изумительные открытия.

Решительную перемену произвело только книгопечатание, преобразовавшее все науки; последствия этого великого изобретения, как и паровой силы, до сих пор неисчислимы. Как в глубокой древности письмо впервые доставило людям возможность употреблять руку самым духовным образом, дало им средства пересылать свои мысли и передавать их потомству, так распространение письма в печати удесятерило эти средства. Без этого изобретения последовавшие за ним возрождение классической литературы и реформация были бы невозможны или по крайней мере не вполне успешны.

С тех пор, как писания печатаются и повсюду читаются, возникли словари, и для языкознания пробиты совершенно новые пути; это произошло конечно не вдруг, а делалось мало по малу, сперва случайно, потом всё сознательнее: наконец поняли, как важны полные хранилища языков. В филологическом направлении нынешних миссионеров языкоучение может со временем приобрести такую опору, что оно часто будет в состоянии заменять отсутствие или утрату исторических памятников богатством и остроумием своих соображений: это мы уже и теперь предвкушаем в некоторой степени.

На участие в этой новой филологии все языки земного шара имеют равное право, и ни один не должен быть презираем, точно так, как все слова равно принадлежат словарю и в нем пользуются одинаковыми правами.

И так стремление к полноте в собирании и разработке составляет для словаря первую потребность его употребления. Ибо всё, что выходит из печати, назначено для всех без исключения; что всем должно и может служить, не имеет права исключать или отвергать что-либо.

Столько же необходим для словаря азбучный порядок, от которого зависит с одной стороны возможность полного занесения и разработки слов, а с другой - верность и скорость употребления. Кто располагает богатыми материалами, должен в точности знать место, куда их поместить и не быть принужденным искать, чтоб удостовериться, включено ли уже такое-то слово или нет: пчела наперед знает, в какую ячейку ей положить мед.

Кому охота рыться в словах, когда неизвестно, где их найти? Уже древние в своих ограниченных сборниках соблюдали алфавитный способ размещения, а кто теперь от него отступает, тот грешит против филологии.

Но никакой порядок так не противен целям словаря, как расположение слов по корням, за которыми следуют производные и сложные речения; многие даже при составлении глоссариев и списков не могут воздержаться от страсти систематизировать, и отнимают у грамматики то, что ей принадлежит. Заботиться и в словаре об этимологии естественно и неизбежно, но так как она, подвигаясь беспрестанно вперед, во всех направлениях расширяет познание корней, то порядок слов не должен быть сбиваем ею, иначе всякая этимологическая находка влекла бы за собой изменения, и в словаре ни одно слово не стояло бы прочно на своем месте. Когда уже есть другие словари, можно с пользою располагать по алфавиту и исследования над корнями, как, например, Миклошич издал разные труды этого рода, или Розен собрал особо Санскритские корни \Здесь нельзя не вспомнить и нашего Шимкевича. - Грот Я.\.

Но один лишь азбучный порядок упрочивает за отдельными словами до времени их независимость и нейтральность, которых не должно нарушать прежде завершения разысканий, не относящихся к словарю.



2. Что составляет цель словаря?

По обширности своего назначения он должен иметь цель великую и далекую. Он должен быть святилищем языка, хранить все богатство его и содержать открытый к нему доступ. Собрание слов растет как соты и становится драгоценным памятником народа, которого прошедшее и настоящее в нем сливаются.

Язык есть общая собственность и вместе тайна. Сильно привлекая ученого, он возбуждает и в толпе естественное к себе сочувствие и охоту: “как бишь то слово, которого я не припомню?”... “Этот человек странно выра­жается: что бы он хотел сказать?”... “ На это слово можно найти лучшие примеры, поищем в словаре”.

Такая охота много облегчает понимание. Словарю вовсе не нужно стремиться к пошлой ясности; он может спокойно прибегать к обычной обстановке, без которой науке так же трудно обойтись, как и ремеслу, и читатель либо уже приносит с собой нужное умение обращаться с ним, либо приобретает к тому навык без особенных усилий. Спросите о чем-нибудь сапожника или булочника, и он ответит вам своими словами, которые редко потребуют толкования.

Да и нет никакой надобности, чтобы всё было всем понятно, чтобы каждое слово было объяснено каждому; пусть он пройдет мимо непонятого; может бытъ, оно в следующий раз сделается ему доступнее.

Назовите хоть одну хорошую книгу, которой понимание было бы всякому легко и не оставляло за собой неизмеримой бездны смысла. Содержание словаря обыкновенно бывает так полновесно, что многое и ученейших ставит в тупик, или по крайней мере затрудняет.

В бесчисленных случаях и другие читатели могут оставлять в стороне то, что им не под силу, что не входить в их кругозор, или даже отталкивает их.

Читатели всякого звания и возраста, на необозримых пространствах языка, должны поступать по обычаю пчел, спускаться только на те травы и цветы, которые их привлекают и нравятся им.

Есть множество книг с неудачно придуманными заглавиями, которые ходят по белу свету и предлагают самую пеструю в неудобоваримую смесь разнородных знаний. Если бы распространился вкус к простой пище родного языка, то словарь мог бы сделаться предметом домашняго обихода, и его стали бы читать с охотой, иногда даже с благоговением.

Только не надо сравнивать увлекательной силы рога изобилия, как обыкновенно называют словарь, и оказываемую им пользу, с жалкими услугами скудного ручного словаря, который раза два в год вытаскивают из-под пыльной скамьи, чтобы решить спор, какое из двух плохих правописаний заслуживает предпочтение, или отыскать натянутый перевод всем известного иностранного выражения.

Как велико благотворное влияние словаря в том смысле, что он противодействует людям, которые щеголяют чужеземными языками, и заставляет живее чувствовать достоинство, часто даже превосходство своего; а запас наглядных примеров, независимо от прямой их цели, усиливает любовь к отечественной литературе.

Блеск древних языков возвышали и поддерживали поэзия и произведения духа; кажется, словарям предназначено способствовать к упрочению новейших языков: вот еще причина, почему надо стараться о распространении хороших словарей. Если они не в силах охранять всех слов, то по крайней мере оберегают большую часть их; немногие из читателей какого-либо словаря станут отрицать, как много они ему обязаны в частностях.

Конечно, всего живее слова передаются из уст в уста; и смотря по различию стран, одно племя бывает развязнее другого и ловчее справляется с языком, нежели другое. Но брошенное семя может оплодотворять и запустевшие поляны.

Успехам языковедения благоприятно всё, что делается для памятников, и поприще его неизмеримо. Но без всякого сравнения важнейшую помощь оказывает ему словарь, который все речения представляет на определенном месте в таком удобном для обзора порядков, какого и самый неутомимый труд ничем не может заменить.

Словарь похож на вооруженное, готовое кь битве войско, с которым можно совершить чудеса и против которого бессильны отдельные, хотя и самые отборные отряды.

Я это испытал на себе, когда хотел построить древнюю грамматику еще без помощи словаря, а теперь при полной азбучной разработке языка замечаю, что только таким твердым и равномерным шагом можно дойти до самых отдаленных мест, которые иначе остались бы в стороне.

Подобно часам, словарь и для простолюдина должен быть устроен с тою же точностью, какой ожидает астроном, и вообще он может быть вполне полезным только тогда, когда удовлетворяет строгим требованиям науки.



3. Пределы Немецкого словаря по пространству.

До сих пор понятие и значение словаря рассматривались столь общим образом, что выводы отсюда могут быть применяемы ко всем языкам; теперь поговорим о Немецком словаре.
(Примечание Я.К. Грота: Здесь считаю нужным передать только вкратце слишком частные для нас замечания Якова Гримма).

Объем словаря, говорит он, определяется границами самого языка. Под Немецким языком в собственном смысле надобно разуметь употребляемый теми Немцами, которые остались въ политическом союзе.

Этот язык разделяется на Верхне- и Нижненемецкое наречие, между которыми перебой звуков полагает такое резкое различие, что последнее из обоих более сходно с другими Германскими языками, нежели с Верхненемецким наречием.

Поэтому Нижненемецкие речения не могут найти места в Немецком словаре. Но зато для него чрезвычайно важно познание всех Верхненемецких народных говоров, и здесь Яков Гримм с особенной похвалой отзывается об областных словарях: Баварском Шмеллера и Швейцарском Стальдера, из которых первый он ставит еще гораздо выше последнего.

Упомянув потом об Зльзасском и Аллеманском отличиях, он прибавляет: однакож из всех этих наречий нельзя заимствовать непосредственно, т. е. без устранения звукового различия, с которым отчасти теряется и прелесть их.



4. Пределы Немецкого словаря по времени.

Мы видели, какому ограничению подлежит понятие Немецкого словаря по пространству; спрашивается, какие пределы должны быть положены ему во времени?

Верхненемецкий язык распадается на три периода. Древнейшие памятники его, от VII-го до XI-го столетия, образуют старо-Верхненемецкий период; от XII-го же до середины XV-го идет средне-Верхненемецкий; необхо­димо отличать оба эти периода как между собой, так и от ново-Верхненемецкого, потому что формы старого языка полнее и благороднее форм среднего, а эти чистотою далеко превосходят нынешние.

В словаре часто нужно было прибегать к старо-Верхненемецкому и даже к Готскому, чтобы добраться до самой древней и правильнейшей формы какого-нибудь речения. Еще чаще, и особен­но ради живости выражений, вносимы были средне-Верхненемецкие примеры, так что иному читателю может даже показаться, что их слишком много. Необходимость их понимал иногда уже Аделунг, но старо-Верхненемецкие приводит он редко, Готских у него вовсе нет.

Главное дело в том, чтобы по возможности исчерпать объем всего ново-Верхненемецкого периода и там не только достигнуть понимания отдельных выражений, но и возбудить вновь любовь к забытым писателям.

Всего ошибочнее было бы отвернуться от старины и самодоволь­но отмежевать Немецкому словарю тесное пространство настоящего, как будто какое-нибудь время может быть понято только из самого себя и обойтись без того, что устарело, вышло из употребления. Уже и у Гёте надо часто отличать прежний способ выражения от позднейшего, потому что он в течение своей долгой богатой жизни постепенно обращался к другим формам и словам. Ещё чаще попадаются у Виланда слова, которых новейшие писатели почти никогда или даже вовсе не употребляют (2).

Каждый язык находится под влиянием не только ближайшего к нему круга, но отчасти и более отдаленных, обширнейших кругов, которых сознание еще не вполне им утрачено, как иногда перед памятью внезапно восстают самые отдаленные предметы. Невыносимым стеснением для языка было бы лишение его права брать назад свою собственность и пользоваться знаменательными слова­ми, от древности получившими торжественность. Язык, который, сверх своего наличного ходячего запаса, не имел бы прибереженной денежки и кое-каких редких монет, был бы бедный язык; выставить эти сокровища есть дело словаря.

С тех пор, как мы опять познакомились с поэтическими произведениями средних веков, а за ними открываем еще угасающую старо-Верхненемецкую поэзию, нам вдруг представились в благоприятнейшем свете и все последующие столетия, потому что точное познание старины не допускает пробелов и в позднейшем времени. Геллерта и Гагедорна мы не понимаем без Каница и Гюнтера, а этих без Опица и Флеминга; как же нам отказаться от бoльшего могущества ХУ1-го столетия?

Язык Лютера, доселе живущий в Библии, не был бы вполне изучен, если бы был вырван из цепи явлений своего времени. Никакой Немецкий словарь не может обой­тись без Лютера и Ганса Сакса, следовательно ему при­надлежат и современники этих мужей, а если бы он не выполнил такого требования, то не имел бы существенного достоинства и значения.



5. Предшественники Немецкого словаря.

(Пропуская здесь малопоучительные для нас замечания Якова Гримма о первых начатках и опытах Немецких словарей, обратимся к тому, что он говорит о трудах Аделунга, Кампе и их последователей. - Я. Грот).

По смерти Готшеда (1766), который незадолго перед тем издал неудовлетворительные образцы пространного Немецкого словаря, Аделунг взялся за это дело и в последующее время трудился над ним неутомимо. Можно принять, что оно исключительно занимало его во всё продолжение 1770-ых годов; второе издание, появившееся постепенно в 1790-х годах, стоило уже меньших усилий. Оно по многим пропускам, которые не вознаграждаются кое-какими дополнениями, стоит ниже первого, а в языкоисследовании не подвигаться вперед, но стоять на месте - почти то же, что идти назад.( Свернуть )


Несмотря на употребленный им непомерный труд, скромный ученый назвал первое издание опытом. Надо согласиться, что никогда еще не бывало столь тщательно и настойчиво выполненного труда по Немецкому языку, и этот словарь должен был произвести самое благоприятное впечатление. Его главное достоинство заключалось, во-первых, в богатом запасе слов, который составлен был хотя с некоторою воздержностью, но за то в строжайшем порядке и превосходил по обилию все прежние сборники, а во-вторых - в спокойном и осмотрительном развитии значений, правда уж в слишком в широком, но подкрепленном хорошо прибранными примерами.

Всё здесь носит отпечаток невозмущенного, равномерного труда, который скоро достиг высшей точки, какой только мог достигнуть, и остался свободным от всякого влияния фантазии.
Здесь, после долгого времени, снова соблюден был строгий азбучный порядок, и все увидели его преимущества; но первый закон для словаря - беспристрастное принятие и охранение всех выражений - принесен был в жертву ошибочному взгляду Аделунга на свойства нашей письменной речи. По его мнению, только употребительный в верхней Саксонии утонченный Немецкий язык, как бы придворный язык учености, может служить нормою, хотя ни один классический писатель не употреблял его.

Из высокого тона, так думал он, язык спускается в благородный, из благородного в фамильярный, а потом в низкий и простонародный; простонародный же недостоин внимания языкоисследователя, который низкое принимает в соображение только из уваженья к комическому: слов этого рода, говорит он, в первом пылу допущено в словарь слишком много. Сверх того словарь не глоссарий и не должен быть слишком щедр на устарелые слова. Так рассуждал Аделунг.

Между тем немецкая поэзия достигла блестящего развития, а он не показал ни малейшей восприимчивости к ней, и второе издание его словаря нисколько не обогатилось тем, что всех воодушевляло. Его равнодушие должно было неприятно поражать всех людей с поэтическим настроением; наконец Фосс высказал долго сдерживаемую хулу, - высказал её умно и резко, но несправедливо, потому что не умел оценить той обильной общеполезной жатвы, какую собрал Аделунг в тесных, самому себе назначенных пределах. Фосс лучше знал литературу XVI-го и XVII-го столетий, но познания обоих в древнем языке были слишком недостаточны, и нельзя назвать удачною такую хулу, из которой для хулящего проистекает ещё большее осуждение. Несмотря на частые промахи Аделунга, доказывающие незнакомство со старинными формами языка, словарь его выдержит еще не один порыв ветра, еще долго он будет сохранять свое значение, и долго изыскатели будут с ним советоваться.

Вскоре по окончании второго издания Аделунга и после долгих приготовительных работ, явился в 1807-1811 годах Немецкий словарь Кампе, - тяжелый, далеко уступающий предыдущему труду, вызванный желанием с одной стороны пополнить сборник недостающими у Аделунга словами, которые, при алфавитном порядке, легко было отыскать, а с другой стороны, из угождения неосновательному пуризму, изгнать из Немецкого языка все иностранные речения. У Аделунга всё как будто вылилось сразу и зрело обдумано; здесь же, вместе с Кампе, работали двое сотрудников разных свойств и способностей; они старались наскоро сработать словарь, который мог обойтись без учености, так как отбросил все этимологические производства, и “речь, ежеминутно мучащаяся в родах”, служила пищею торопливо схватывающей, а не спокойно-прилежной деятельности собирателя.

В самом деле нельзя не сказать, что многие из пропущенных Аделунгом слов помещены у Кампе и что в набросанном со всех сторон соре могут скрываться годные зерна, которых расположение в азбучном порядке заслуживает благодарность; но не видно ни плана, ни точности в занесении как старой, так и новой литературы; выписки же обезображены множеством опечаток.

Масса дополнений состоит преимущественно из сложных слов, каких, по свойству нашего языка, можно образовать целые сотни. Исчисление их в словаре доказывает не богатство языка, а только насилие его синтаксису. Что касается частиц, то допустить присоединение каждой из них к простым словам во всех возможных случаях значило бы открыть широкий путь произволу: тогда язык стал бы походить на неестественное дерево, у которого сучья, ветки и листья разрослись во все стороны.

В аналогии дан языку могущественный закон; но в исключениях и отступлениях от неё опять-таки скрываются правила, которые должны быть соблюдаемы.

Я не утверждаю, чтобы трудившиеся над словарем Кампе хотели собрать всевозможные словосоставления с частицами, но для многих слов этого рода они довольствуются тем, что следуют одной аналогии или приводят такие примеры, которые не в состоянии доказать живого происхождения сложного слова. Не все подобные слова решительно негодны, но они неприятны, когда не могут быть достаточно подкреплены, и большая часть их возбуждает сомнение.

Если прибавим, что сверх этой страсти употреблять во зло способность Немецкого языка к произведению и составлению слов, Кампе придерживается несносного пуризма, о котором скоро будет говорено подробнее, что он с другой стороны не воспользовался более близкими и существенными дополнениями к Аделунгову труду, которыя представляет наша литература, то трудно будет признать рассматриваемый словарь действительно годным к потреблению и полезным для успехов Немецкаго языка. Поставленные перед словами знаки, конечно, не заслуживают одобрения и только увеличивают безжизненность, которою эта книга без того страдает.

Нет надобности распространяться о прочих, со времени Аделунга явившихся, Немецких словарях, ручных, полных словарях Морица, Гейнзиуса, Гейзе, Кальтшмидта и других. Они различного вида и устройства, предприняты с благим намерением и составлены отчасти с умением; но я сомневаюсь, чтобы хоть один из них оказал истинные и прочные услуги самому языку. Они считают потребностью описывать, извлекать и сокращать добытые доселе результаты, вместо того, чтобы возвышать и увеличивать их.

Зачем, в отсутствии земледельцев, столько ног утаптывают обширную ниву снова? Лучше бы ей было пролежать несколько времени в пару.



6. Иноземные слова.

Все языки, пока они в здоровом состоянии, имеют естественное побуждение отстранять от себя чужое, а если оно раз уже вторглось, - вытеснять его снова или, по крайней мере, сглаживать туземными элементами. Нет народа, способного к развитию всех возможных звуков, и всякий язык избегает тех, которые ему не свойственны и противны. Что справедливо о звуках, то еще более относится к словам.

Когда чуждое слово случайно западет в воды какого-нибудь языка, то оно носится по ним, пока не примет его цвета и, наперекор своей натуре, не станет похоже на туземное. Это видно в особенности на множестве местных названий, но также и на других словах: Abenteuer, Armbrust, Eichhorn представляют совершенно Немецкие звуки, хотя не имеют ничего общего с понятиями: Abend, theuer, Arm, Brust, Eiche, Horn. Нужды нет, что они по-видимому значат; всякий знает, что они действительно выражают, и слух наш не возмущается ими.

Иногда и чисто Немецкие, но затемнившиеся выражения этим же способом становятся яснее, хотя и без смысла: так Moltiourf , с тех пор как перестали понимать его, превратилось в Mauluurf (3).

Путем Христианства, Латинской учености и сношений с соседями, иноплеменные слова врывались к нам во множестве. Некоторые были удачно и смело передаваемы по-Немецки, как то: Taufe, Sunde, Holle, Ostern и др. Гораздо больше удержалось с переделкою, например Engel, Teufel, Priester, Altar и пр.; из peregrinus сделалось pilgrim, из pyrethrum - Bertram (4). Ассимиляция была всего сильнее, когда словам придавалась и наша своеобразная флексия - например, глаголы schreiben и preisen спрягаются в прошедшем schrieb, pries.

К принятию иноземных речений наша старина побуждалась не только их связью с преданиями церкви и школы, вместе с разительным сходством искони родственных слов, но также их благообразием и удобством, или ленью приискивать на своем языке соответствующие им выражения.

Мало по малу отвращение к чуждым звукам стало ослабевать и уступать место педантической заботе о сохранении полного их выговора; с этим чутье к родному языку ещё более притупилось, и иноземным словам без нужды облегчен доступ: считали какой-то заслугой оставлять своё и заменять его чужим.

Языкоисследование и в особенности словарь обязаны противодействовать безмерному и незаконному наплыву чуждых элементов и полагать строгое различие между двумя весьма несходными видами иноземных слов, хотя граница между ними иногда неопределенна.

Невозможно исключить все те слова, которые давно укоренились на почве нашего языка и пустили из неё новые отпрыски; посредством многообразных производств и составлений, они так срослись с Немецкою речью, что мы без них уже не можем обойтись. Сюда относятся, например, имена всех завезенных к нам из других стран животных и растений, для которых нет Немецких названий: кто бы хотел, например, отказаться от слов Rose, Roeschen, Viole, Veilchen? Сюда принадлежат также онeмечившиеся уже лет тысячу тому назад выражения, как то: Fenster, Kammer, Tempel, Pforte, Schule, Kaiser, Meister, Arzt, которых туземные имена либо забыты, либо заменены.

Напротив, Немецкий словарь отвергает множество из Греческого, Латинского, Французского и других языков заимствованных речений, употребление которых у нас сильно распространилось, или по крайней мере допускается, хотя они и не могут считаться окончательно усвоенными нашим языком. Они у нас во многих случаях, кажется, только гости и никто не заметит их удаления, как скоро настоящее слово займет принадлежащее ему место. Что касается большого числа иностранных цветочных названий, употребительных в садах или теплицах, то пусть остаются в ходу Латинские технические названия.

Другие, конечно более касаются нас; в науке и в учении, на войне и посреди мира, во вседневном обиходе завелось так много иностранных слов, что часто только с помощью их можно заставить понять себя. Когда сделается яснее сознание в достоинстве нашего языка и усилится знакомство со всеми средствами, которые он предлагает нам для приискания более определительных и соответственных выражений, тогда уменьшится и употребление иностранных слов. Вообще не надо забывать, что чужеземные элементы занесены в наш язык не из среды народа, а введены княжескими дворами, приверженными к иностранным обычаям, принужденным слогом присутственных мест и канцелярий, а также стремлением всех наук заимствовать иноземные термины и предоставлять последним преимущество перед каждым своим словом.

Этой привязанности к иноземному, этого смешения языков словарь не должен поддерживать; он должен, напротив, честно противодействовать им, стараясь однакож вместе с тем избегать тех ошибок, в которые вводят непризнанные очистители слова. Не умея вполне оценить красоту и богатство нашего языка, этот докучный пуризм преследует и истребляет чужое, где бы оно ему ни попалось; неуклюжим молотом кует он свое негодное орудие. Что язык давно уже имел, или в чем вовсе еще не нуждается, то этот пуризм старается навязать ему, надевая на него силою платье, вывороченное наизнанку.



7. Собственные имена (5).

Этот словарь строго осуждали за то, что он опускает собственные имена Немецкие. Никакое другое обвинение не могло обнаружить такого незнания дела; но, говоря об этом предмете, я должен отличить местные имена от личных.

Имена стран, городов, местечек, деревень, рек, речек, гор, долин, низменностей, холмов, полей и лесов очень многочисленны, и так как наш словарь должен бы заняться ими с большею основательностью, нежели с какою рассматривают их имеющиеся географические словари, то от этого слишком увеличился бы объем издания.

Конечно, познание и объяснение этих имен чрезвычайно важно для языка вообще; но при исследовании их встречается великое затруднение. Эти местные наименования произошли в разные времена, и некоторые из них восходят за эпоху переселения Немецкого племени в наши страны.

Когда дело идет о Кельтских и Римских остатках в пределах Германии, то прежде всего следует искать их в местных именах. Сверх того, в большей части Немецких земель племена в разное время сменялись, и удаляющиеся или вытесняемые налагали на отдельные места печать своего особенного наречия. Отсюда следует, что исчисление местных имен с большим основанием должно бы войти в средне- или старо-Верхненемецкий словарь, нежели в ново-Верхненемецкий, от слов которого они бы слишком резко отличались, несмотря на их многократное подновление. Но если впоследствии кому-нибудь удастся, всего лучше в особом сочинении, исследовать их точнее, то ново-Верхненемецкий словарь извлечет из них более пользы, чем мог бы извлечь теперь в отдельных случаях.

Личными именами, даваемыми при крещении, ново-Верхненемецкий язык чрезвычайно беден. К чему послужило бы поместить здесь пятьдесят или сто Немецких имен, жалкий остаток беспредельного богатства нашей старины? Нельзя же было бы допустить иноземных, по большей части библейских, которых число почти так же велико. Относительно собственно-Немецких надо повторить то, что замечено было о местных названиях: наши личные имена также возникли у разных племен и потом уже распространились далее.

Например, Зигфрид произошло в другой местности, нежели Густав, Конрад не там, где Фердинанд; их рассмотрение не входит в круг ново-Верхненемецкого словаря. Хотя они моложе приросших к самой земле местных имен, однакож также принадлежат отдаленной старине. Некогда их насчитывались не сотни, а тысячи, так что одно собрание их, если б оно обнимало все формы и видоизменения, составило бы более тома и только полнотою могло бы действительно оживиться. Такой сборник прольет когда-нибудь неожиданный свет на все части и времена нашего языка. В словарь должны войти только некоторые ласкательные формы имен, как- то: Benz, Kunz, Goetz и другие, которые более в связи с особенностями нынешнего языка. Всё прочее надо было исключить.

Наконец, позднейшие прозвания или родовые имена (фамилии), как образованные из употребительных слов, существительных или прилагательных, малопоучительны, но весьма многие состоят из местных имен, перед которыми выпущено означение лица, например Vogelweide, Keizersberg означают человека из Фогельвейде, из Кейзерсберга.



8. Язык пастухов, охотников, птичников, рыболовов

Я тщательно отыскивал все слова древнейших состояний народа, находя, что они доставляют самые обильные материалы для истории языка и нравов.

Главные следы пастушеского быта нашей старины найдутся, конечно, в Альпах Швейцарии, Тироля и Штирии; у Стальдера и у Шмеллера есть драгоценные, но ещё недостаточные известия; кто сообщит мне новые сведения, заслужит живейшую мою признательность.

Все выражения егерей, сокольников и птичников привлекательны по своей свежести и простоте; они также восходят до глубокой древности и требуют внимательного рассмотрения; беднее, по-видимому, язык рыболовов, которые как будто так же немы, как животные, ими преследуемые.

Тем оживленнее, по всей вероятности, быт моряков, но ново-Верхненемецкое наречие представляет весьма скудный запас слов этого разряда: из нижней Германии и Нидерландов заимствованы мало по малу почти все слова, относящиеся к мореплаванию, вместо которых наша старина, конечно, имела многие собственные, несходные с нынешними названиями. Но наравне с другими нижне-Германскими словами, и большая часть морских речений не могла найти места в словаре.

Бывшие у меня в руках пособия для языка виноградарей, которые мне бы хотелось исследовать, не облегчили употребленного на эту часть труда. Жаль, что и изданные по горнозаводскому языку сборники не исчерпывают его и составлены без ученых объяснений. Более сделано для слов, относящихся к пчеловодству, садоводству и вообще к земледелию, - слов, которые не так резко отделяются от остального состава языка и более известны в народе. То же можно сказать и о ремесленных выражениях, на которые еще Аделунг обращал внимание.

Поваренных и врачебных книг издавна очень много, и между ними есть полезные для языкоисследования. Смешанный язык нищих, воров и мошенников, который отчасти состоит из Немецких элементов, был собираем в новейшее время часто и всего удовлетворительнее; желательно, чтобы язык старинного ратного дела подвергнут был особенному исследованию; некоторыми сторонами он сближается с языком старинного рыцарского сословия, другими - с охотничьим

В нашем ученом сословии нет уже более навыка в употреблении и развитии Немецкого слова. Духовное красноречие совершенно подчинено закону общего хода языка и само себя лишило, в изречениях и песнях, большей части своего древнего могущества. Однакож между духовными как протестантской, так и католической церкви продолжает обнаруживаться похвальное внимание к народному языку и заботливость о собирании его. Между законоведами почти совершенно изгладились все следы старинного богатого судебного языка, который сохранялся ещё до XVI-го или XVII-го столетия; нынешний юридический язык, болезненный и сухой, сильно обременен Римской терминологией.

Долгое время врачи, более всякого другого сословия, заботились о разработке Немецкого языка, - может быть потому, что их подстрекали к тому туземные названия болезней или лекарств, в особенности же трав и животных; приятно видеть, что со времени изобретения книгопечатания преимущественно врачи переводили иностранные книги на Немецкий язык; составители наших древнейших словарей были врачи же или естествоиспытатели. И в нынешнее время врачи, при частых сношениях с людьми всякого рода, с которыми они разговаривают о самых обыкновенных предметах, могли бы в точности узнать весь объем языка и взять простое изложение Гиппократа за образец, как сделать разсказ о болезнях поучительным и для искусства и для жизни; но, сколь мне известно, в последние сто лет между ними не было ни одного языкоисследователя. Вошедшие во всеобщее употребление Латино-Греческие термины еще затрудняют их движение на родной почве и отбивают у них охоту возделывать ее.

Химия выражается на ломаном Латинском и Немецком язык; только в устах Либиха она мастерски владеет словом.

Философам, которые понимают точную связь между представлениями и словами, должно бы быть сродно углубляться в тайны языка, но их превосходство развивается более изнутри и так много зависит от особенности собственной натуры каждого, что они мало обращают внимания на общеупотребительный язык и часто без причины от него отступают.

Всех более соображается с ним Кант, и потому словарь не мог не пользоваться его живою речью, насколько она относится к области Немецкого языка.



9. Непристойные слова.

Разделять язык вообще на возвышенный, благородный, дружеский, низкий и простонародный - ни к чему не ведет, и Аделунг посредством этого придал многим словам ложное значение. Как часто он изменяет призванию языкоисследователя, говоря: эти слова так низки, что их почти не стоило бы приводить, и как смешивает он все эти разряды.

Прилагая непосредственно к языку сословные отношения, в том виде, как они являются в Старонемецком праве, я заметил следующую простую трилогию. Свободный человек занимает середину, из которой с одной стороны отделяется благородный, а с другой несвободный. А из свободного языка, изображающего полную меру естественной способности слова, выходит с одной стороны благородная, а с другой - несвободная речь. Благородное называем мы также возвышенным, высоким, утонченным; несвободное - низким (bas langage), плоским, пошлым, мужиковатым, грубым, жестким. Естественный язык заключает в себе расположение к обоим видоизменениям - к утонченной и к грубой речи: из благородного языка устранена грубая стихия, изъ грубого - благородная; грубое, жесткое легко становится нечистым, грязным (sordidum, turpe), утонченное - изукрашенньм и чопорным (ornatum, molle) или даже соблазнительным (lubricum).

Природа научила человека скрывать от других акт произрождения и испражнения, а также прятать служащие к тому части; всё, что оскорбляет это чувство целомудрия и стыдливости, называется непристойным (obscoenum). А что не выставляется на глаза толпы, того не захотим мы передавать и слуху, того не станем произносить. Но такое запрещение не безусловно: так как эти отправления естественны, даже необходимы (naturalia non sunt turpia), то они не всегда могут быть называемы только тайно; в известных обстоятельствах позволительно означать их и публично.

И здесь-то является различие между украшенной и грубой речью. Грубая бывает часто расположена называть неприличные вещи, не прикладывая листа ко рту; утонченная же старается избегать как этого, так и всего, что имеет не только близкое, но и отдаленное к тому отношение, или стремится по крайней мере прикрывать всё нечистое.

Конечно, при этом надо иметь в виду различные степени и настроения в нравах народов. Свобода языка и поэзии греков смело пользовалась грубым элементом; Римскому языку указаны были более тесные пределы, и в этом отношении замечательно одно письмо Цицерона (Tam. 9,22). Неоспоримая, можно сказать, целомудренная жесткость Немецкой литературы всего ХУ1-го столетия далека от Французского распутства, от чопорности нашего нынешнего утонченного общества (модного света), которое, например, боится произнести такое слово, как Durchfall (понос) и вместо того употребляет чужеземное Diarrhое, под которым Грек разумел совершенно то же самое! Давность употребления могла же, в ином Французском речении, привести в забвение самую грубую основу, например reculer, culbuter, culotte. Находить неприличным честное древнее слово hose (Французское chausse) - в высшей степени нелепо.

Помещать ли в словарь зазорные слова или исключать их? В пособиях, которые дают одни лохмотья языка, можно и должно, не колеблясь, опускать подобные слова; это доставит таким словарям хоть кажущееся достоинство. Иначе они подверглись бы упреку, что с намерением принимают в себя то, что подобно многому иному легко могло бы остаться в стороне.

Словарь не заслуживал бы своего названия, если бы он умалчивал слова, вместо того, чтоб выставлять их наружу. Он не скрадывает ни одного жесткого словечка, ни одной действительно живущей в языке формы, а тем более - целых рядов названий, которые существуют с незапамятных времен и по необходимости придаются тому, что есть в природе. Таких речений мы не имеем права устранять, как не можем уничтожить естественных предметов, беспокоящих нас.

Никому не пришло бы в голову исключить их из Греческого или Латинского словаря, обнимающего весь состав языка; и у Гейнриха Стефануса, у Форчеллини не пропущено ни одного непристойного слова, которое можно было отыскать в источниках. Как в других областях языков, так и здесь обнаруживается несомненное древнее родство, и здесь находим общее достояние почти всех одноплеменных народов.

Языкосравнению вообще и полному знанию связи Немецких наречий между собою вредило бы несправедливое ограничение собрания этих слов, ученая разработка которых и без того уже уменьшает впечатление их непристойности. Разгневанный читатель легче примиряется с неприличным словом, когда он рядом с ним встречает соответствующее Латинское или Греческое.
Нередко также дурной смысл пропадает, когда мы приблизим слово к его происхождению, и первоначальное значение оказывается благородным.

В Немецком словаре тем необходимее поместить и все эти речения, что они почерпнуты из источников нашего древнего языка и употреблялись людьми, которые, быв одарены более крепкими нервами, нежели говорящие ныне, не отступали передъ резким, грубым словцом, когда надо было придать силу тому, что они хотели сказать. Правда, самое их время привыкло къ языку более непринужденному, суровому и безискусственному, который, по нынешним понятиям, слишком любил грязное; но как умели уже Кейзерсберг, Лютер и особенно Фишарт умерять излишество; а где нужно было, они смело давали волю языку. Еще и Гёте очень хорошо понимал, что крепкое словцо иногда бывает чрезвычайно кстати.

В языке нет ни одного слова, которое бы где-нибудь не было самым лучшим и не стояло на своем месте. Сами по себе все слова чисты и невинны; они только оттого стали двусмысленными, что употребление смотрит на них сбоку и извращает их. Притом часто было бы невозможно выразить гнев или презренье, сказать насмешку, остроту, брань или проклятие без задорного слова, которое насильно срывается с языка, и комизм потерял бы много силы и разнообразия красок, если б он не мог свободно со всех сторон запасаться выражениями. Так поступал Аристофан, и слова его вошли в глоссарии.

Словарь пишется не для нравоучения; это научное предприятие, которое должно удовлетворять самым многообразным потребностям. Даже в Библии нет недостатка в словах, которые изгнаны из утонченного общества. Кого смущают нагие статуи или восковые анатомические препараты, ничего не опускающие, тот пусть и в этой зале не останавливается перед неприличными словами и рассматривает несравненно большее число других.



10. Источники.

Сказано было, что словарь должен обнять весь верхне-Немецкий письменный язык, от середины XV-го столетия доныне, за исключением собственных имен и, как само разумеется, большей части обращающихся между нами чужеземных слов. Количество книг, написанных и напечатанных в четыре столетия, неисчислимо, и конечно принятое правило должно понимать в таком смысле, что никакая книга не устраняется преднамеренно как источник, ибо очевидно, что нет возможности, уже в начале того труда, действительно обозначить все книги или хотя бы большую часть тех, которые будут употреблены в продолжении его.

Нигде нет полных росписей этим книгам, между самыми опытными знатоками нет такого, которому все они были бы известны, а тем более нет места, где бы все они были собраны. Многих сочинений, не только из первых двух столетий, но и из последних, нельзя найти даже и в богатых библиотеках. Наше собственное собрание книг, при всей своей ограниченности, имело то неизбежное значение, что давно знакомые нам издания, бывшие у нас под руками, предпочитались тем, хотя и лучшим, которые можно бы было достать в других местах. Итак, в распоряжении нашем была только малая часть обширной Немецкой литературы, и иногда в несовершенных изданиях.

Из некоторых книг заимствованы нами только немногие места, из иных лишь отдельные выражения, попадавшиеся нам случайно или с намерением отысканные. Какая была бы возможность прочесть от доски до доски все указанные нами книги, сделать из них извлечения и занести эти выписки в словарь? Назначенный ему объем в таком случае распространился бы неимоверно.

К желаемой полноте надо было стремиться совершенно в другом смысле. Она должна состоять не в утомительном накоплении мест, а в точном отыскании всех отдельных слов, при которых следует приводить достаточные, хорошо прибранные доказательства - когда их много, и не опускать даже самых скудных - когда нельзя найти лучших. Богатые и господствующие слова должны быть выясняемы; бедных и забытых не надо презирать.

Надлежало в каждом столетии призвать на помощь самых могучих и знаменательных свидетелей языка и внести в словарь по крайней мере важнейшие их сочинения. Из Кейзерсберга, Лютера, Ганс Сакса, Фишарта, Гёте не было еще ни в одном словаре представлено хоть сколько-нибудь удовлетворительных, а тем менее обильных извлечений. Они и теперь не исчерпаны, но путь указан и проложен. К полному употреблению сочинений Гёте были, по счастью, приняты самые тщательные меры; пусть из других писателей будет недоставать многого: из Гёте должно быть опущено как можно менее.

Нам предлежала между прочим задача представить всё богатство поэзии, которая во всяком языке действует всего могущественнее, - и где ни развернете наш словарь, вы найдете явственно отделяющиеся стихи. Это обстоятельство не маловажное, а существенное, и должно доставить ему более читателей. Уже присоединение к прозе стихов, которые всё выясняют, и как месяц появляются из-за облаков, составляет неоцененную выгоду. При этом становится также несравненно легче находить снова то, что раз было приискано. Уже Аделунг и Кампе понимали, как необходимо поступать таким образом, но они не довольно выписывали из стихотворений. Линде и Юнгман в своих превосходных словарях Польском и Чешском, составленных с примерным прилежанием, затрудняют доступ поэзии и печатают её как прозу. Но потеря места с лихвой вознаграждается наглядностью.

Естественно было, при самом начале работы, искать помощи для просмотра источников и изготовления выписок: к доставлению её ничего не было упущено со стороны издателей, принявших на себя с готовностью и значительные, сопряженные с тем издержки. Таким образом, произошли весьма полезные и действительно необходимые сборники; но несмотря на то, что для составления их был начертан и принят в основание точный план, эти сборники, по разным свойствам писателей и по различию умения и вкуса делавших выписки, вышли очень разнообразного достоинства.
Некоторые извлечения были вполне удовлетворительны. Другие требовали больших или меньших исправлений. Иные очень запоздали или и вовсе не были доставлены.



11. Подтверждение слов примерами.

Слова требуют примеров, примеры нуждаются в надежном ручательстве, без которого значение их было бы не полно. Не довольно и самого имени автора, надобно дать возможность отыскать всякое место в книге, откуда оно взято.

Такая легкость отыскания очень приятна читателю, потому что как ни искусно извлечены примеры, он нередко чувствует потребность видеть их в связи с предыдущим и последующим: вникая глубже, он рядом с приведенными выражениями находит ещё что-нибудь такое, что сообщено не было, и таким образом всё становится ему понятно. И в классической филологии принято за правило указывать на источники всякого заимствования.

Ссылки без надлежащих подкреплений - то же, что случайно набранные, недостоверные, неприсяжные свидетели. Самым удобным способом указаний оказываются ссылки на том и страницу.
Разумеется, что со старинными книгами, особенно ХУ1-го столетия, это не всегда возможно и что в таком случае надобно придумать другой способ указаний.

Могут заметить, что иногда помещено слишком много ссылок - особенно из Лютера и из Гёте. Но надобно было вполне и наглядно показать влияние первого на язык, а также силу, с какою второй владеет им; всякий согласится, что даже в повторяющихся выражениях каждый оборот представляет особенный интерес.

При многих словах примеры даны в изобилии с тем намерением, чтобы нельзя было сомневаться в обширности употребления этих слов; и наоборот, малое число примеров дает знать, что слово употребляется неохотно.

Ссылки должны не только сами по себе нравиться своим содержанием, но и раскрывать полную историю слова, давая проникнуть во все изгибы его значения.



12 Терминология.

Между филологами давно утвердились Латинские термины, которые даже в употребительных сокращениях всем по­нятны и которых без неудобства нельзя изменять.

К чему в Немецких или Славянских словарях заменять их туземными выражениями? Такие новые термины не только были бы неясны для Немцев и Славян, но и мешали бы распространению сочинений в других странах. Датчанин Раск испестрил свои труды неловкими грамматическими наименованиями этого рода, а за ним многие Исландцы стали придумывать и другие.

Об этих нововведениях можно сказать то же, что выше замечено было о неалфавитной системе звуков: никакая память не удержит их, они стоят пугалами только в книгах, которые себе же во вред приняли эти бесплодные изобретения.

Хотя пуризм всегда спешил передавать эти выражения на Немецкий язык, однакож его неуклюжие составные слова оставались без пользы, и давнишние названия всякий раз возвращались на прежнее место.

Буквами m., f., n. всего проще означаются роды: вместе с тем эти три буквы одни уже показывают, что слово есть имя существительное: так как прилагательное, способное принимать все три рода, остается без этого означения. Указывать в словаре различие склонений, кажется, излишне; всякое замечательное отступление от правил обозначается особо, или следует из примеров.

Глагол в нашем языке узнается по самому окончанию. Отделять залоги действительный, страдательный и medium нет надобности, или вернее - возможности, так как в нашем языке совсем нет двух последних форм. Но кажется, вместо того, чтобы принимать действительные и средние глаголы, точнее было бы противополагать между собою переходящие и непереходящие (transitiva и intransitiva), потому что наши глаголы по большей части способны принимать и то и другое значение: называть переходящий глагол имеющим цель (zielend), а непереходящий - бесцельным (ziellos), - неудобно. Нидерландцы зовут первый побудительным (bedrijend), а второй бессторонним (onzijdig), что соответствует названию neutrum в именах, однакож вовсе не указывает на непереходящее значение глагола: ходящий может двигаться вправо или влево и следовательно непременно направляться в какую-нибудь сторону.

По примеру Нидерландцев некоторые пробовали т. н. правильный глагол означать ровнотекущим (gelijkvlo-eijend), а неправильный неровнотекущим (ongelijkvlo-eijend); но так как отступления именно показывают древнейший закон флексии, то кажется, нельзя было выбрать менее удачного наименования. По важности признаков так называемой неправильности, я всегда давал таким формам место в алфавитном порядке, что всего явственнее выставляет их; все же прочее видно из примеров.



13. Определения.

Труднее будет оправдать присоединение к слову Латинских выражений, объясняющих значение его, хотя необходимость Латинской терминологии уже пролагает им путь. Можно бы видеть в том ошибочное возвращение к старинному обычаю, оставленному Аделунгом и всеми позднейшими лексикографами нашими. Почти все словари других языков, ныне появляющиеся, отвергают помощь Латыни, однакож Boiste, например, часто еще прилагает Латинское слово к Французскому.( Свернуть )


Считают всякий язык освобожденным от школьного ига Латыни и видят какую-то честь в том, чтобы объяснить его одними собственными средствами. Составители словаря La Crusca, конечно, любили свой родной язык, но они нисколько не затруднялись придавать Итальянскому слову Латинское в проводники и помощники.

Толкуем же мы Готское или старо-Верхненемецкое слово посредством ново-Верхненемецкого; так точно почти нет надобности доказывать, что всякое слово всего лучше объясняется не само собой, а другими словами.

Чего достигают отклонением помощи, какую нам доставляет известнейший и точнейший из всех языков? Обременяют себя самыми подробными и бесполезными толкованиями. Когда я к слову Tisch (стол) приставляю Латинское mensa, то на первый случай сказано довольно, а что нужно еще прибавить, дальше видно будет. Вместо тогостол определяют так: возвышенная доска, перед которою стоят или сидят для отправления на ней разных работ; или: возвышенная или покоящаяся на ножках плоскость, перед которою или у которой исполняют разныя занятия. Правда, что в слове trapesa вместо tetrapesa не заключается ничего кроме представления четвероногости, - свойства, принадлежащего одинаково и стулу и всякой другой утвари, устроенной на этом числе ножек.

Определение носа гласит: выдающаяся или возвышенная часть человеческого или животного лица непосредственно над ртом, седалаще и орудие органа обоняния. Определение кисти руки: член у человека для хватания и держания. - Это было бы коротко и ясно; и так надо подробнее: крайняя часть руки у человеческаго тела от конца локотной кости до оконечностей пальцев со включением их. Подобные определения относятся к физиологии, так точно как следующее было бы прямо взято из ботаники: лилия есть растение с цветком, имеющего вид колокольчика, принадлежащее к разряду растений с шестью тычинками и одним пестиком. О таком многоречии скучных определений, которое со времен Аделунга наполняет Немецкие словари, Фриш и Штилер еще не имели понятия и спасались от этого хлама употреблением Латинских слов.

Это вовсе не значит, чтобы языкоисследователь везде мог обойтись без частностей, которые заключаются в объяснении: наравне с другими признаками, отличающими предмет, он их выставит на вид, как скоро в этом почувствуется надобность и когда нужно будет связать с ними развитие какого-нибудь значения; но в большей части случаев оказывается излишним за каждым словом, которого понятие разом передано Латинским выражением, исчислять ещё все его свойства.

От прилагаемых Латинских слов никак нельзя требовать, чтобы они во всех отношениях соответствовали Немецким, что при различии языков было бы невозможно. Они должны как бы только указывать путь к центру слова, к той точки его главного значения, откуда уже можно свободно и непринужденно осматриваться во все стороны. Как определение не имеет возможности исчислить все существенные и случайные признаки предмета, так Латинский язык еще менее стремится исчерпать объяснение слова; это всего лучше может быть достигнуто последующим Немецким изложением.

Нельзя также требовать, чтобы все употребленные в словаре Латинские выражения были понятны для всех его читателей; не понимающие по-Латыни, перескакивают их и все-таки пользуются словарем; точно так же, как не останавливаются на словах, которые по своему содержанию вовсе не привлекают их.

Для образованных женщин Латинские выражения столько же мало будут помехою при чтении словаря, как их не отталкивают от чтения газет встречающиеся здесь юридические, военные и дипломатические термины.

Каждый читатель приносит с собой множество разнообразных условий понимания, которые облегчают ему доступ к словарю; руководить его на всяком шагу - не может входить в план научного труда, который преследует высшие цели.

Способность пользоваться словарем будет увеличиваться от самого употребления его. Когда одной говорливой Француженке хотели навязать грамматическая правила, то она с живостью отвечала: mais je suis la grammaire en personne; так тот, кто сам в себе носит и предполагает способность к языкам, может советоваться с этой книгой, не смущаясь Латинскими речениями (6).



14. Средства к образованию слов.

Никакой язык не может развить в себе всех звуков, или сохранить без изменения те, какие в нем есть; так же точно ему принадлежат далеко не все формы, и многие, которыми он прежде владел, утратились.

Отторгаясь различными наречиями из великого круга исконного родства, отдельные языки вступают во вновь образовавшиеся круги, которым может быть чужда своебытность остальных. Так объясняется разнообразие происшедших из одного источника языков. В каждом языке нарушенное равновесие опять восстанавливается.

Таково исторически приобретенное достояние языка, как оно ни богато или ни бедно; совсем другое - считающееся только возможным, вымышленное, но не действительное расширение его по всем способам образования. Там, то есть в историческом развитии, все движения языка естественны и непринужденны; здесь он являлся бы искаженным и изувеченным.

Кто бы мог придать нашему языку хоть одну двугласную, которая никогда не была ему свойственна? Легче, по-видимому, размножать употребительные производства или соединять слова, которые никогда не бывали между собой связаны, но и этому противится обычай языка, когда слово не оправдывается необходимостью или ловкостью его составления. Одна возможность слова еще не есть доказательство его действительности или годности.

Способность нашего языка к словосоставлениям так велика, что никак нельзя привести всех употребительных, а тем менее всех возможных составных слов. По первой или второй части каждого такого составления можно представить себе целые ряды аналогий, но излишне было бы всякий раз выставлять их в словаре.

Правильнее всего будет помещать в нем все употребительные и непротивные слуху образования этого рода, не заботясь о странной и дикой аналогии других; всё то, в чем ещё не оказалось надобности при употреблении языка, должно оставаться в стороне.

Вообще же словарь должен заботиться более о производствах, нежели о составлениях, более о простых, нежели о производных словах: несоблюдение этого основного правила было причиною того, что наши Немецкие словари, при всем их мнимом богатстве, до сих пор остаются так бедны.



15. Частицы.

Особенного внимания требует присоединение частиц к другим словам.

Если вообще все слова в начале имели внутреннее значение, которое впоследствии было, так сказать, растянуто и разведено, то кажется, надо согласиться, что оно в частицах всего более затемнилось, что частицы между всеми простыми словами языка самые отвлеченные, и следовательно составлены позже других.

Если мы примем глагол за корень и допустим, что непосредственно из него произошло причастие, из причастия прилагательное, а из прилагательного существительное, то за частицами надобно будет признать преимущественно номинальное значение; оно же всего решительнее выразилось в наречии и в предлоге. Когда и предлог застывает, когда он утрачивает силу управления, то остается одна адвербиальная частица, как самая безжизненная стихия языка.

Таков самый правильный ход, но конечно он не единственный: мы часто видим, что глагол прямо переходит в существительное или в наречие, а эта частица становится управляющею, то есть опять возводится на степень предлога.

Как Греческий язык, так и Немецкий пользуется неимоверною свободой составлять слова с помощью частиц, и едва ли можно найти более обширное поприще для аналогии. Если говорят anregnen, anschneien, то почему же нельзя также сказать anblitzen, anleuchten и т.д.?

Потому и принято нами за правило: для таких образований всегда ожидать достаточного подтверждения.



16. Объяснение слов.

В основе всех отвлеченных значений слова лежит чувственное и наглядное, которое при происхождении его было первым. Это его тело, иногда закрываемое духовно, распространенное или улетученное; но его необходимо всякий раз отыскать и развить; иначе словообъяснение будет недостаточно. Это значение кроется обыкновенно в простых глаголах.

Ясно, что из чувственного содержания слова возникают, при его употреблении, нравственные и духовные представления, из которых оно мало по малу заимствует богатство своих отвлеченных значений. Обратное принять нельзя - чтобы, скажем, из разнообразных понятий tractare, adhibere, explanare проистекло название чувственного действия.

Указывать и прежде всего выставлять эти чувственные значения - было в целом словаре одним из стараний наших, но невозможно было везде идти этим путем, потому что есть много пустых глаголов, которых чувственное значение уже непонятно и приняло уже постороннюю примесь, и кроме того есть большое число таких слов, у которых в основании производства нет глагола, или к которым он, по крайней мере, не может быть приискан без глубоких исследований.

Так, в глаголе sein (быть) не видно чувственной основы, на которой он утверждается, и трудно указать её с достоверностью при глаголах geben (давать) и finden (находить).

Означало ли geben - класть в руку или, может быть, лить в сосуд? Заключало ли finden понятие: заметить, узнать или только подойти?

Или какого глагола и, следовательно, какого смысла можно искать в существительных: дитя, сын, дочь? Их значение всем известно, но не как отвлеченное, приложенное к понятиям, которые они выражают.

Ещё труднее решить, какое представление первоначально скрывалось в словах: вера и грех, свободный или глупый, и в бесчисленном множестве других; всего же темнее остается смысл частиц. Здесь словообъяснение всегда может подвигаться только медленными шагами и должно оставаться на поверхности.

Но каково бы ни было словообъяснение, никакой словарь не может обойтись без него; уже прежде было сказано, что мы в самых редких только случаях прибегали к определениям, обыкновенно же старались разом давать объяснение посредством Латинского слова.

Это только первая жатва в области слова, где солома срезается над землею; исследование слов должно проникать глубже и вырывать самый корень.



17. Словоисследования.

Этимология составляет соль или пряность словаря; без этой приправы предлагаемая им пища была бы не вкусна, хотя иное и приятнее было бы сырое или не пересоленое.

Словопроизводство нажило себе дурную славу, потому что в прежнее время, естественно, его искали в одной игре слов и употребляли во зло. Долго оно только предугадывало свои правила и не сознавало их; и теперь ещё беспрестанно отыскиваются новые.

Можно понимать слово из него самого и из ближайшего к нему круга, но можно также брать на помощь родственные семейства и ряды слов, а оттуда уже переходить к смежным наречиям и языкам.

Как скоро заметили и наконец обозрели связь нескольких языков, то явилось, с неизвестными прежде законами и результатами, сравнение языков, которое, как выше было сказано, утвердилось научным образом только с помощью книгопечатания и словарей.

Латинский и Греческий язык представляют нам драгоценное собрание классических памятников, из которых можно почерпнуть множество грамматических правил, отчасти применимых к нашему собственному языку.

Только прежде привыкли навязывать эти правила насильно и подчинять им все домашние требования, вместо того, чтоб и этим предоставлять их законную силу.

Филология, возникшая из знакомства с Санскритом, справедливее, и признает за всеми остальными языками равные права.

Однакож чистота и глубокая древность его источников приобретает ему естественное и заслуженное уважение, так что этот язык, кажется, призван разрешать сомнения относительно звуков и корней; но судилище, прежде разъяснения спорного дела, должно принять в соображение и силу доводов, которые оно представляет.

Как ни велики надежды, возбуждаемые Санскритом в изумленном исследователе, как ни верны многие производства, которые из него извлечены или ещё могут быть заимствованы, - все-таки каждый из исконно-родственных языков сохраняет свою собственую прозрачность, которая должна иметь силу в надлежащих случаях.

Мне кажется, что внутренние, с значением слов тесно связанные результаты, часто заслуживают предпочтение перед самыми остроумными догадками, основывающимися на одних звуковых отношениях и на перемене или опущении отдельных согласных.

С нашими Немецкими словами надобно прежде всего пробовать, нельзя ли их объяснить дома на родной почве, что, конечно, заставляет подвигаться не столь быстрыми, но зато часто более верными шагами.

Если корень многих слов доныне ещё ясно виден, то почему бы нельзя было собственными средствами доискаться и помутившегося или затемненного?

По моему мнению, этимология, подвигаясь вперед, должна быть все более склонна и способна не увеличивать, а уменьшать число корней; она будет находить средства к облегчению перехода от одного корня к другому и к поддержанию между ними сообщения по проведенному мосту.

При этом в каждом языке отдельные корни должны чрезвычайно распространиться по объему и богатству производств.

На волнистом море языков слова всплывают и снова погружаются, в этимологии растут и расплываются.

Часто одна форма в правильном разнообразии проходит через целые ряды слов, и потом опять встречаются резкие различия, проблемы и пропасти, так что сходство, которое, казалось, уже в руках у нас, вдруг ускользает.

В Немецком словаре мы считали обязанностью отыскивать все средства и приемы, предлагаемые собственным нашим языком.

И такого взгляда будут ожидать от нас даже те, которые не ожидают от этого словаря много добра и далеко не всё здесь одобряют.

С успехами исследования добудутся новые результаты, к которым будут служить побуждением самые недостатки честно веденого труда.



18. Нравы и обычаи.

Для объяснения многих слов необходимо было обращать внимание на быт и воззрение старины и древности, точнейшее изучение которых много зависит от знания языка.

Потому-то словари областных наречий, если они составлены с трудолюбием и тонким умом Шмеллера, служат столь важным материалом для истории и нравов как настоящего времени, так и прошлых столетий.

Если труд наш когда-либо будет приведен к концу, то очень будет полезно, по примеру Дюканжа, приложить к нему разного рода списки и росписи, в которых можно бы было обозреть все отдельные обычаи, а также замечательные слова и выражения отдельных званий, расположенных в строгом порядке.



19. Форма букв и печать.

(Примечание Я. Грота: Хотя эта глава по-видимому относится только к внешней стороне Немецкого словаря и для нас не представляет особенного интереса, однако ж я решился и её сохранить в извлечении, как любопытный исторический очерк употребительного в Германии письма и при том имеющий косвенное применение и к некоторым сторонам нашей орфографии. Чтобы эта статья была понятнее для Русских читателей, считаю не лишним напомнить им, что у Немцев до сих пор употребляется двоякий шрифт: один Готический, то есть угловатый и ломаный, а другой подобный Латинскому - круглый. Яков Гримм - решительный противник первого и доказывает исторически всю его несостоятельность; ученые Германии в этом отношении мало по малу переходят на сторону славного филолога; при всем том осуждаемый им шрифт все еще остается там господствующим).

Естественно было устранить из нашего словаря тот безобразный шрифт, который большей части наших книг придает столь варварский наружный вид в сравнении с книгами всех других образованных народов и останавливает их распространение.

К сожалению, этот испорченный и безвкусный шрифт называют даже Немецким, как будто все злоупотребления, какие у нас в ходу, можно извинить, наложив на них штемпель Немецкого происхождения. Но такое мнение ни на чем не основано, и всякому знающему известно, что в средние века по всей Европе и для всех языков употреблялось одно только письмо, именно Латинское. С ХIII-го и ХVI-го столетий писцы начали заострять круглые очертания на поворотах и приделывать крючки к большой букве, которая встречалась почти только в заглавиях и в начале отделов.

Изобретатели книгопечатания выливали свои буквы совершенно так, как находили их в рукописях, и таким образом первые печатные книги ХУ-го века сохранили те же угловатые острые буквы, все равно были ли они на Латинском, Французском или Немецком языке. Этими же буквами печатались потом и все Датские, Шведские, Чешские, Польские книги.

Но в Италии, где писцы более придерживались круглого письма, имея перед глазами прекрасные древние рукописи классиков, еще в ХУ-м столетии более чистый вкус возвратил во многих книгопечатнях неискаженные буквы для Латинского или народного языка, и другие народы могли следовать этому примеру. Латинское письмо служило образцом, и в ХVI-м столетии благородный почерк проник и в те классические сочинения, которые выходили из Французских и Немецких типографий; ученые дорожили этим.

Напротив, дурной шрифт удержался для народа, который уже привык к нему, во Франции только на некоторое время, но в Германии решительно и упорно; этим самым утвердилось вредное различие между Латинскими и общеупотребительными буквами, Vulgarbuchstaben, которое стало господствовать не только в типографиях, но и в школах.

Это общеупотребительное письмо никак нельзя называть Немецким, потому что оно, кроме Германии, было в ходу также в Англии, Нидерландах, Скандинавии и у славян Латинской церкви.

Англичане и Нидерландцы мало по малу отказались от него совершенно, Поляки также оставили его, нынешние Чехи и Шведы по большей части; в настоящее время оно, вне Германии, держится еще в Чешских и Шведских газетах, в Дании, Лифляндии и Финляндии, где однако же все писатели расположены перейти, а по большей части уже и перешли к чистому Латинскому шрифту.

Сначала все буквы имели вид больших; так высекали их на камне; для скорописи на папирусе и пергамене связывали и уменьшали буквы, отчего очертания их более или менее изменялись. Из начальных букв, которые на рукописях расписывались кистью, проистекла вычурная и искаженная форма большой буквы, которая еще и в древнейших печатных книгах не набиралась, а вносилась красками. В Латинских книгах, кроме инициалов, только собственные имена означались большою буквою, как делается и теперь для облегчения читателя. В течение ХУ1-го столетия ввелось, сперва шатко и неопределенно, а потом уже решительно - злоупотребление распространять это отличие на всякое существительное, вследствие чего оно уже не достигало своей цели: собственные имена сделались незаметны во множестве существительных, и вообще письмо получило пестрый, неуклюжий вид, так как большая буква занимает вдвое или втрое более места, нежели маленькая. Я уверен, что обезображенное письмо было в тесной связи с бесполезным размножением больших букв; в этом искали мнимой красоты и тешились как самими крючками, так и размножением их.

Едва ли кто из читателей этого словаря будет недоволен его Латинскими и маленькими буквами (Примечание Я. Грота: Я. Гримм давно употребляет большие буквы только в начале строки и в собственных именах. Даже после точки по средине строки он пишет маленькую букву) или по крайней мере не примирится с ними легко; всякий же беспристрастный, конечно, согласится, что он приятнее для глаз и сберегает много места. Если хоть одно поколение приучится к новому способу письма, то в последующем никто и не подумает о возвращении к старому.

Кто находит, что все равно как поступать в подобных вопросах, и всякий дурной обычай считает неизменною особенностью нации, тот не может трогать ничего и должен в каждой порче языка видеть действительное улучшение. Но в языке нет ничего малаго, чтобы не имело влияния на великое, ничего неблагородного, чтобы не наносило чувствительного вреда доброй его натуре.
Ведь мы выводим же из обыкновения на домах щипцы и выдающиеся балки, а на волосах пудру; зачем же нам на письме удерживать всякую дрянь.



20. Правописание.

Латинское письмо издавна перешло в наш язык со стороны, и не без опасности оно было применено к Немецким звукам; очень было дурно, что небрежный и превратный способ писания, вместо того чтобы примирить оба начала, ввел постепенно несообразности, которых сперва нигде не было. В последние три столетия Немецкое представляет такую шаткую и позорную непоследовательность, какой не видано ни в каком языке, и поправить дело чрезвычайно трудно.

К этим несообразностям все привыкли с детства, и никого не встречают так дурно, как того, кто против них восстает. Отступления в мелочах только слегка осмеивают и еще терпят кое-как, но кто предлагает коренные преобразования, тот может быть уверен, что встретит величайшее равнодушие и невежество.

Какая нужда до изменений писателю, который заботится только о беспрепятственном и непринужденном выражении своих мыслей, которому тяжело было бы задерживать и себя самого и своих читателей недоумениями в форме, которую, как ему кажется, он давно победил. Только втайне беспокоит его мозоль на ноге, когда он иногда вдруг заметит у себя неточное или неверное выражение. Совершенный переворот может, по-видимому, произойти только тогда, когда, при подготовленной грамматической основе, в восприимчивую эпоху, ему окончательно будет проложен путь словарем.

Настоящий словарь может только иметь в виду изредка пробовать дорогу и подготовлять преобразование. Язык не может терпеть в себе ничего нечистого, что противится естественному его течению. В области его нет приказаний и, как есть republique des lettres, так и о словах и способе писания их окончательно решает обычай и народный суд; начальство и правительство могут только подавать добрый пример так же точно, как они иногда подавали дурной.
Справедливо было прежде всего обратить внимание на основательное опасение издателей, что публика, готовая принимать частные улучшения правописания, испугалась бы слишком сильного потрясения того, что издавна принято и утверждено обычаем.

При всей предоставленной нам свободе, мы охотно подчинились благоразумным ограничениям; почти всегда умеренные и постепенные реформы принимались, а слишком крутые находили сопротивление. Во всех ли случаях мы держались надлежащей меры, покажет время.



21. Ударение.

Аделунг в своем втором издании означил произношение многих отдельных слов посредством ударений, но сомнительно, доставил ли он тем этому изданию преимущество перед первым. Такое обозначение не совсем сходно с употребительным в Латинском языке и в сущности мало приносит пользы. Ново-Верхненемецкое ударение падает так однообразно, что оно почти всегда и без того известно: в простых словах оно бывает на коренном слоге, в составных следует также определенным правилам. 
(Примечание Я. Грота: Здесь в подлиннике следует краткое развитие этих правил, подкрепленное примерами. Так как в Русском языке, напротив, ударение чрезвычайно разнообразно и законы его до сих пор ещё вполне не исследованы, да если и будут определены, должны оказаться довольно сложными, то ясно, что Русский словарь, наоборот, не может обойтись без ударений).



22. Разделение труда.

Когда два каменщика вместе всходят на леса и один работает справа, а другой слева, то стены, колонны, окна и карнизы дома подымаются с обоих сторон совершенно единообразно, потому что всё наперед указано на чертеже и размеривается по шнурку. Случается также, что по натянутому холсту пишут два живописца, один ландшафт, а другой фигуры, и первый оставляет последнему сколько нужно простора для расстановки и развития их.

Можно бы подумать, что таким же образом и перед словарем стоят два человека, которые, начертав себе определенный план, кладут слоями и вправляют слова, попеременно подают друг другу камни и передают из рук в руки инструменты, и что один занимается этимологией и формой, а другой значением слов.

Но исследование слов требует сосредоточенной умственной работы и уединенного размышления; кто нашел происхождение слова, тот видит и проистекающие отсюда значения, а кто с одушевлением углубился в значения, тот должен был составить себе понятие и о происхождении и корне слова. Одно условливает другое, и нити рвутся, как скоро выпустишь их из рук. Иногда грунт, приготовленный одним из трудящихся, не был бы наполнен фигурами, придуманными другим, иногда такого грунта было бы недостаточно для этих фигур. На этом поприще самые сродные мнения легко расходятся, и уступчивое соглашение столь же вредно, как упорная настойчивость. Требовать, чтобы каждый из трудящихся подвергал свое оконченное исследование суду сотрудника, было бы противно чувству самостоятельности, да притом такой суд был бы неисполним, потому что тут исправление стоит столько же труда, как сама работа: вместо того, чтоб мне, шаг за шагом, идти по следам другого и снисходительно взвешивать все его способы, лучше я не буду беречь самого себя и один пойду теми путями. К тому же, когда оба работника стоят слишком близко друг к другу, то они мешают один другому в употреблении инструментов.

Ясно, что участие с равными правами в труде словаря возможно только тогда, когда каждый из сотрудников возьмет на себя определенные части целого и на всем пространстве этих частей будет обращаться с полной свободой. Что он отделает, должно без предварительного просмотра сотрудника входить в состав всей работы.

Выбор таких частей или отделов может быть предоставлен почти случаю, так как всё в области языка равно трудно и равно привлекательно. Но непременно сообщество обращается к взаимной пользе тем, что каждый из обоих сотрудников с своей точки зрения, но при тех же средствах, в то же время, и, можно сказать, в той же атмосфере, смотрит, как товарищ его выполняет общий план, и таким образом достигается необходимое единство целого труда. Они подобны двум поварам, которые, сменяясь понедельно, подходят к тому же очагу и готовят одинаковую пищу в той же самой посуде; пусть публика сама замечает, где иногда один положит слишком мало соли, а другой пересолит; надеюсь, что ни тот, ни другой не даст кушанью пригореть.

В первую неделю была моя очередь. Когда надо было приступить к труду, я сказал Вильгельму: “я возьму А, а ты возьми Б”. - Это для меня слишком скоро, отвечал он: дай мне начать с Д. - Это казалось очень удобным, потому что буквы А, В, С должны были составить первый том, и справедливо было предоставить каждому сотруднику особые томы. Но в продолжении работы оказалось, что букву Б лучше разбить, чтобы не дать первому тому слишком большого объема. Вот почему мне приходилось отделать ещё и порядочную долю второго тома.



23. Сторонняя помощь.

Когда наконец дело должно было завязаться, то выступавшее, всё ещё не вполне вооруженное словесное войско, в рядах которого открывались порожние места, не получало подкреплений с разных сторон, откуда оно наиболее ожидало их. Ящики с билетиками, устроенные друзьями, которые ежедневно обращаются с источниками языка, оставались пусты или нетронуты: так было трудно поддержать, в виду обширного предприятия, первоначальный жар и не дать ему превратиться в ленивую дремоту. Тем приятнее была неожиданная помощь.

(Примечание Я. Грота: Упомянув здесь о двух принесенных ему в дар богатых собраниях слов, которые составлялись не с этой целью, Я. Гримм называет потом 83 человека, делавших по его поручению разные выписки собственно для словаря. Между этими лицами, прибавляет он, было человек 12 профессоров, 2 - 3 пастора, все остальные были филологи, и ни одного юриста или врача, чем опять подтверждается сказанное выше в параграфе 8. Не все изыскатели равно ясно сознавали цель задачи, не все работали с тою же постоянною настойчивостью, так что многие важные писатели едва только половиною своих трудов вошли в словарь).



ПРИМЕЧАНИЯ академика Якова Карловича ГРОТА

1. В Русской литературе нельзя не признать благотворного значения Академии в деле выполнения задачи составления словаря. Кажется, Я. Гримм выпустил тут из виду весьма важную сторону вопроса, именно степень литературного развития нации. Без Российской Академии, которая в 11 лет составила свой первый словарь, у нас может быть еще и до сих пор не было бы подобного труда. Но точ­но так же я думаю, что теперь, после всех изданий Академии по этому предмету, дело усовершенствования Русского сло­варя успешно могло бы быть ведено частными лицами, если б нашлись приготовленные к тому люди, которые имели бы возможность посвятить ему всю свою деятельность.

2. Вопрос о периоде времени, какой должен войти в пределы словаря, особенно важен у нас. Степень включения в него Церковно-славянских слов всегда будет самым затруднительным пунктом задачи. Кажется, всего справедливее и проще было бы отделить на первый случай всю ту часть литературы, которая отмечена церковным шрифтом, и ограничиться тою, которая живет в гражданской грамоте. Русский Словарь обнял бы, следовательно, собственно говоря, только ХVIII-й и ХIХ-й век. Но к нему надо бы еще присоединить: 1. Русские слова из старых памятников истории и народной литературы (песен, сказок, пословиц и т.п.) и 2. корни Церковно-славянского, встречающиеся в производных или составных Русских словах. Само собою разумеется, что в этот словарь должны бы войти и те Церковно-славянские слова, которые употреблялись нашими светскими писателями после введения гражданской печати. Что касается до писателей духовных, то из их трудов только элемент народного языка подлежал бы современному словарю, все остальное было бы законным достоянием Церковно-славянского.

3. Есть и у нас примеры слов, осмысленных народным употреблением или просто измененных по недоразумению. Таковы взятые первоначально из других языков: высокосный, шировары, крылосъ. Подобное Немецкому Maulwurf, представляет наше прилагательное близорукий, переделанное из близорокий или правильнее близзорокий (зоркий), которое до сих пор сохранило свою настоящую форму в Псковской губернии (см. Опыт областного словаря). Такое изменение слов, по требованию народного слуха, заметно у нас особенно в собственных именах; так, из Сарскаго села народ, ещё прежде официального переименования этого города, сделал Царское село; так в наших исторических актах вместо Стокгольм исстари писалось до самого Петра Великого Стеколна.

4. У нас: налой, просвира, паникадило, исполать - вместо аналогий, просфора, поликандило, исполлети.

5. Братья Гримм, как и некоторые другие из Немецких лексикографов, совершенно изгнали из словаря иностранные слова, кроме тех, которые искони слились с языком: так, вы у них, например, не найдете имен: Uniform, Universitaet. Другому правилу следовала наша Академия в своем словаре: в нем помещены все вошедшие у нас в общее употребление иностранные слова. Такая метода Русской лексикографии вполне оправдывается потребностью нашей публики в словаре, который бы заключал в себе весь запас языка. У нас ещё нет отдельных сборников иностранных слов, которые у Немцев издаются под именем Fremdwoerterbuch и таким образом дополняют словари, исключительно посвященные их собственному языку. Русский словарь, в котором не было бы употребительных иностранных слов, ничем не дополнялся бы и таким образом представлял бы весьма существенный недостаток.



6. С мнением Я. Гримма о безусловном превосходстве способа объяснения слов Латинских их переводом никак нельзя согласиться. Это так очевидно, что трудно понять ослепление в этом случае знаменитого филолога. Для кого назначается словарь? без сомнения, для массы об­щества, для людей всех звании, даже для женского по­ла. Что такова именно мысль самого Я. Гримма о назначении его словаря, видно из многих мест его Вступления. Но Латинские объяснения дают словарю характер ученый и делают целую весьма существенную часть состава его недоступною большинству нации. Это, конечно, и было одним из оснований того упрека, который Германская критика уже сделала словарю братьев Гримм: она обвинила его в слишком ученом направлении, в непрактичности, и заметила, что с этой стороны он много уступает Аделунгову лексикону, который, несмотря на свою старину, остается покуда незаменимым.

Такой взгляд Германских критиков может служить нам весьма важным указанием относительно правил составления Русского словаря: то, что слишком учено для Германской публики, конечно никуда бы не годилось для Русской. Вот почему мы в своих лексикографических трудах должны, кажется, еще более брать в пример Французов, нежели Немцев: словари первых отличаются особенно своею применимостью к потребностям общества. Из этого не следует, что нам не нужно было принимать в соображение и начал, кото­рыми руководствуются Немцы; но при этом мы долж­ны остерегаться их умозрительных увлечений.

На упо­требленный братьями Гриммами способ объяснения слов одинаково со мной смотрит и И.И. Срезневский; в своей статье: “Обозрение замечательнейших из современных словарей” (Известия II Отделения Академии Наук, Том III, л. 10, 1854) он между прочим говорит: “Едва ли, впрочем, убеждение братьев Гримм, по которому значение большей части слов совершенно ясно может быть только тому Немцу, который очень силен в Латинском языке, можно считать действительным убеждением, а не простым решением, и то вынужденным случайно отчасти неудачами Аделунга в определениях слов и непобедимостью трудностей этого дела, отчасти в нежелании входить в подробности, принадлежащие не филологии, а другим наукам”.

Далее г. Срезневский справедливо указывает ещё на затруднение, происходящее от того, что Латинский язык есть “язык мертвый, книжный, недостаточный для выражения всех понятий и условий быта народов новой Европы”. Потом он рассуждает о необходимости определять на родном языке значение каждого слова без исключения. Соглашаясь и с этим, я с своей стороны считаю однакож нужным сделать здесь оговорку, что степень подробности и точности в определениях может быть очень различна и должна зависеть от степени надобности в каждом отдельном случае.

К чему, например, педантическая точность в определении общеизвестного слова стол? Она становится только смешною и все-таки не достигает цели, потому что чем более вы соберете частных признаков, тем труднее будет обнять ими все возможные виды столов. Поэтому в определении таких понятий всего лучше держаться самых общих признаков и, например, при слове стол сказать только: “мебель (утварь) об одной или нескольких ножках, служащая для помещения на ней предметов”.

Не вернее ли это было бы, чем то, что гласит “Словарь Церковно-славянского и Русского языка”: “широкая доска, утвержденная на ножках, на которую что-нибудь кладется или ставится”? Из этого определения выходит: 1, что столом собственно называется не весь стол с ножками, а только доска, на них утвержденная; то есть то, что народ местами называет столешница; 2, что если эта доска будет узкая или круглая, то она перестанет быть столом; и 3, что широкая скамейка, на которую положен, например, платок или поставлена бутылка, тоже будет стол.

Выписанное определение между прочим доказывает, что не всякая поправка ведет к лучшему, потому что в Словаре Соколова, изданном за 13 лет до академического, слово стол определено так: “Домашняя утварь, состоящая из деревянной, мраморной или другой какой-либо доски, на ножках утвержденная и служащая для разных употреблений”.

Хотя и против этого употребления можно сделать кое-какие замечания, однакож кто не отдаст ему преимущества перед приведенным выше?

Что касается в особенности до технических терминов, то словарь, конечно, не обязан во всей подробности объяснять или описывать выражаемые ими предметы, что составляет дело науки. При имени в растении достаточно, кажется, как и сделано в нашем Академическом словаре, объяснять их Латинским названием, прибавив по-Русски только слово: растение.


 От Валерия Скурлатова:

Работая над проектом создания на базе Интернета всемирного универсального, доступного и сплачивающего информационного поля Панлог/Панбук, постоянно мыслями и глазами обращаюсь к великому творению человеческого духа - "Немецкому словарю" братьев Якова и Вильгельма Гримм.

Этот старинный тридцатитомник, выставленный на верхней полке в Справочном зальчике Научно-библиографического отдела Румянцевской (Ленинской) библиотеки, фактически и символически возвышается над сонмом других словарей Сколько восторгов пережил я здесь!

Жаль, что нынешние немцы не разместили гриммовский словарь в Интернете. Придётся это сделать за них. Скажем, тридцатитомный "Оксфордский словарь английского языка" (второе издание 1989) доступен в Сети, но за деньги, что, кстати, совершенно неуместно, но таков порочный "глобалистский" стиль американского использования Интернета, - а другие национальные словари, как правило, вообще отсутствуют в электронной версии.

Приятное исключение - отечественное CD-издание Словаря Владимира Ивановича Даля.

В Панлоге же, напомню, предполагается общедоступно размещать и наращивать полные толковые словари всех языков человечества, ибо нет "высших" и "низших" языков и слов. Соответственно для каждого слова любого языка и диалекта, как и для любого живущего или отошедшего в мир иной человека и для любого топонима, фирмы, книги и т.д. - заводится своя "визитка" - свой отдельный сайт, включенный в нашу многокомпонентную универсальную информационно-поисковую систему.

Оба брата Гримм - Яков (1785-1863) и Вильгельм (1786-1859) - были знатными авторитетами и образцами самоотверженного служения своему народу для их русских коллег и современников - великих филологов-лексикографов, а таковыми были Измаил Иванович Срезневский (1812-1880), Владимир Иванович Даль (1801-1872) и составитель академического Словаря русского языка Яков Карлович Грот (1812-1893). Любой русский человек, знакомый с немецкой культурой, отдает должное гениальным братьям-подвижникам. Для меня, например, они с детских лет и всю дальнейшую жизнь являлись нравственными ориентирами, заоблачными вершинами.

Помню, во время Великой Войны, когда мы жили над Днепром в белорусской Дашковке под Могилевым и уже немало повидали немцев, полицаев и партизан, при свете лучины мать читала нам сказки братьев Гримм. Мы переносились в идеальный мир добра, это ощущение осталось навеки. Затем мы перебрались в Нойкурен под Кёнигсберг, где служил отец-фронтовик. Впоследствии многие годы Восточной Пруссией, переименованной в Калининградскую область, управлял один из моих замечательных дядей - Николай Семенович Коновалов. А тогда в Нойкурене мы поселились в краснокирпичном домике, наполненном аурой гриммовских сказок. Я разглядывал картинки в немецким книгах, на стене у моей кровати висел коврик с изображением Белоснежки и семи гномов. Бывшие обитатели домика иногда приходили к нам выпрашивать картофельные очистки, предлагая за них "порцелян" (фарфоровую посуду). До сих пор (текст готовился весной 2002 года. - В.С.), два года находясь по внаглую сфабрикованному уголовному делу в федеральном розыске и тайком от полицаев пробираясь, как партизан на оккупированной врагом территории, в свою доставшуюся от скончавшихся родителей двадцатишестиметровую люберецкую квартирку, я ем с тех “порцеляновых” тарелок, любуясь их "гриммовской" росписью.

Вступление к Немецкому словарю - хрестоматийная классика лексикографии. Изложенные в нём мысли Якова Гримма для меня при работе над Панлогом с десятками разновидностей его "визиток", каждая со своей системой классификаций-рубрикаций, - теоретическое и практическое руководство, путеводная нить. Знать это Вступление необходимо каждому современному человеку, пытающемуся ориентироваться в наступившем "веке информации"", "мире информации". Глобализация сопряжена с информатизацией, а информатизация неотрывна от систематизации-"словаризации" знаний, их упорядочивания и обобщения. Современный книжный и электронный энциклопедизм - не мода, а насущнейшая потребность современного человеческого существования.

Перевод Вступления выполнен Яковом Карловичем Гротом и опубликован в декабрьской книжке журнала московских славянофилов "Русская Беседа" за 1859 год.


Интеллектуально-патриотический журнал “Русская Беседа” - образец для нас - содержал в каждой книжке объемом около 500 страниц и прозу, и стихи, и путевые заметки, и публицистику, и серьезные исследования

Сам этот замечательный журнал издавался с 1856 по 1860 год А.И. Кошелевым при ближайшем участии Ивана Сергеевича Аксакова, всего вышло 20 книжек, и декабрьская за 1859-й - восемнадцатая по счету. В каждом номере - россыпь блестящих статей, стихов, очерков Хомякова А.С., Даля В.И., Погодина М.П., Грота Я.К., Тютчева Ф.И., Аксакова К.С., Киреевского И.В. и других славных ревнителей Руси. Мысли Якова Гримма о сути и принципах национального словаря касались самых сокровенных устремлений русского национального возрождения. Они актуальны по сей день.


Я.К. Грот - ординарный академик с 1858, председатель Отделения русского языка и словесности с 1884, вице-президент Академии наук с 1889. Он был автором-составителем-руководителем-редактором многотомного академического “Словаря русского языка”, который стал выходить с 1891 года. В 1852 году его назначили преподавать русский и немецкий языки, историю и географию будущему российскому императору Александру III

Яков Карлович происходил из даровитого рода обрусевших немцев - истовых строителей Российской Империи. Среди его предков, родных и потомков - прославленные в отечественной истории государственные деятели, ученые, писатели, философы. Профессорствовать он начал в Гельсингфорсском университете, читая лекции на шведском языке. Вообще он был тесно связан со Швецией, с шведскими академиками. Он изучал также греческий язык и санскрит, а особенно прославился своими”филологическими розысканиями” для словаря, грамматики и истории русского языка, образцовыми академическими изданиями сочинений Ломоносова М.В. и особенно девятитомника Гаврилы Державина, а также классическим трудом “Русское правописание” (1885).

Перед нами - дельные советы “кайзера словарей”, методология составления баз данных и философия.

Перевод гриммовского Вступления к Немецкому словарю предваряется вводной статьей Якова Карловича Грота и сопровождается его комментариями и Примечаниями. Текст перевода, публикуемого в современной орфографии, сверен мной с оригиналом, а мои уточнения и дополнения оговорены особо.

Текст сопровождается воспроизведением лаконичных шедевров “Азбуки для двоих” Николая Николаевича Седнина (Одесса: Издательство “Версия”, 1996), чувствующего “дух двойственности-дианойи” звука, буквы, языка.


Оба брата - Яков и Вильгельм Гримм - родились в Ханау, отец был юристом, учились в лицее в Касселе, там же служили профессорами с 1829 по 1839, затем после участия в протесте "Гёттингерской Семёрки" им пришлось перебраться в Берлин



ГРОТ Я.К. Мысли Якова Гримма о национальном словаре

В Известиях II Отделения Академии наук сообщены были мною в прошлом году некоторые сведения о ходе составления Шведскаго академическаго словаря и вместе с тем собственные мои соображения о способе выполнения подобной задачи в какой бы ни было литературе.

Медленность, с какою Стокгольмская академия подвигается в этом деле, занимающим ее уже около 70-ти лет, привела меня тогда к следующим заключениям:

1) Изготовление словаря соединенными силами многих вообще представляет большие затруднения по недостатку при таком условии единства , необходимого во всяком сложном предприятии этого рода.

2 ) Такая совокупная работа тем более трудна для Стокгольмской академии, что
- это общество основано преимущественно для поощрения в Швеции изящной литературы ;
- что все члены его обременены другими, более обязательными занятиями либо по государственной службе, либо по литературе, которые доставляют им средства к существованию;
- что многие из них уже в таких летах, когда человек не чувствует в себе ни сил, ни охоты к напряженной деятельности;
- что между ними нет человека, который, подобно Джонсону или Аделунгу, соединял бы в себе все качества для обширного лексикографическаго труда,
- и наконец, что шведские академики считают ниже своего достоинства некоторые, отчасти механические, подробности этого труда, которые, однакож, по собственному их сознанию, требуют понимания дела и много такта.

3) При таких обстоятельствах и таком взгляде на дело, Шведская академия прибегла к единственному средству, которое еще могло почетным образом вывести ее из затруднения: она передала весь труд одному из живущих вне Стокгольма членов своих, назначив особые денежные пособия как ему, так и другим сторонним сотрудникам, которые будут в его распоряжении для окончательных работ по редакции словаря.

Пример Шведской академии в этом деле чрезвычайно поучителен для всех ученых обществ, которым предлежит решение однородной задачи.

Вникнув во все затруднения, столь откровенно ею самою сознанные, нельзя не согласиться, что они в большей или меньшей степени неизбежны для всякой коллегии, и что если, несмотря на то, задача составления словаря иногда успешно выполнялась академиями, то такое явление принадлежит к числу исключений и было всегда результатом особенно благоприятных обстоятельств.

Составление словаря, как и всякий другой обширный и многосложный труд, требует, со стороны занявшегося им, истинного воодушевления, из которого рождается другое, столь же редкое и для такого предприятия необходимое свойство - неистощимое самоотвержение и терпение.

Такое плодотворное воодушевление к делу, для большей части людей вовсе не привлекательному, дается только тому, кто к этому делу призван, т. е. соединяет в себе все необходимые для успешного выполнения его свойства и надлежащую подготовку.

Если и предположить, что эти условия в равной степени соединяются в нескольких членах данного общества, то все-таки различие их взглядов, начал и других особенностей составит почти непреодолимое препятствие к единству и равномерности совокупного труда.

С другой стороны, самый способ разделения работы между понимающими друг друга сотрудниками представляет задачу не легкую. Есть два главные рода такого разделения.

Можно либо раздать всю работу, на целом её протяжении, по разнородным предметам, как-то: 1) по собиранию и размещению слов; 2) по грамматическому их определению; 3) по объяснению их значения; 4) по приисканию к ним примеров, и т. д., смотря по принятому плану.

Либо можно раздать работу по частям внешнего её состава, по буквам, с тем, чтоб каждый сотрудник обработал порученные ему буквы по всем внутренним отделам.

Сравнивая оба способа, нельзя не убедиться, что если первый в сущности рациональнее в отношении к цели единства, то он на практике менее удобен нежели второй, который доставляет возможность более скорого и живого труда, но зато подвергает словарь той опасности, что он может состоять из частей, не совсем соразмерных между собой по внутреннему содержанию и достоинству.

Собственно говоря, если действительно дорожить условием строгого единства, то коллективный труд над словарем может быть допущен только разве в приготовительных к нему работах, именно в чтении различных писателей или памятников, с выборкою из них слов и примеров.

Окончательная же редакция словаря должна быть предоставлена одному лицу, разумеется, при помощи нескольких отданных в его распоряжение помощников. Если б Шведская академия в самом начале своего предприятия поступила так, как она решилась сделать после долговременного опыта, то по всей вероятности задуманный ею словарь давно бы уже был издан (Известия II-го Отделения Академии Наук, том VII, выпуск 4-й).

Продолжая заниматься этим вопросом, я еще более убедился в справедливости изложенных выводов, найдя им подкрепление в мыслях Як. Гримма о том же предмете, развитых им во Вступлении к Немецкому его словарю. Предлагаю эти мысли в извлечении.

Вопрос чрезвычайно важен для нашей молодой литературы, и мы для разрешения его не можем не принять в соображение взгляда одного из знаменитейших филологов нашего времени.

Это не значит, чтоб мысли его по этому предмету во всем могли служить для нас непреложным правилом; напротив, есть между ними такие, с которыми нельзя согласиться, другие у нас неприменимы; но за всем тем в идеях Я. Гримма остается еще довольно такого, чем мы можем и должны воспользоваться.

Те места его Вступления, которые могут быть предметом дальнейших пояснений или возражений, отмечены у меня ссылками на особые, в конце статьи помещенные, примечания. Сверх того и некоторые примечания находятся при самом тексте.



Яков ГРИММ. Вступление к Немецкому словарю

Всё, что мне надо сказать, изложу я от своего собственного имени; когда Вильгельм впоследствии возьмет свое более мягкое перо, ему легко будет подтвердить и дополнить мое первое объяснение.

Преданный беспрерывному труду, который привлекает меня тем сильнее, чем более я с ним знакомлюсь, чувствую в преклонные годы, что над ним обрываются нити других начатых мною работ, других книг, с которыми я долго носился и которые теперь еще держу в своих руках.

Как снег, иногда по целым дням падающий с неба мелкими, частыми хлопьями, и наконец непомерным слоем покрывающий всю окрестность, так меня засыпает масса слов, которые теснятся ко мне из всех углов и щелей. Иногда мне хотелось бы подняться и разом всё стряхнуть с себя, но чрез минуту не могу не опомниться. Безрассудно было бы стремиться упорно к менее важным целям и упустить высшую.

И если я достигну этой цели, значение которой кроется более в самом предпринятом деле, нежели в моих способах, какая 6еда, что я не пойду по потаенным стезям, по которым хотел итти, что будет недоставать доказательств, которые привели бы к тому же результату? Они могли бы присоединиться, но в них нет крайности.

Я убедился, что основа органов человеческого слова, прирожденные нам условия языка подчинены таинственным законам, которые естествознание везде являет нам неизменными; но в то же время я понял, что в языке есть еще другой, более теплый и подвижный элемент отыскания его, усвоения, перехода из рода в род и усовершенствования, - элемент, который вводит его в область истории и дает начало всему великому разнообразию литературы.

Отношение языка к естественным звукам на бесчисленных ступенях должна показать преимущественно грамматика, а изобразить прилив и отлив их явлений во времени есть дело словаря, для котораго богатейшие сборники запасов языка столь же необходимы, как акты для истории.

Подобный труд тогда только может идти успешно, если начало его озарено свыше благодатным созвездием. Такое светило стало мне ясно в двух знаках, которые обыкновенно далеки друг от друга, но на этот раз сблизились, движимые одним и тем же внутренним побуждением: в быстром развитии Немецкой Филологии и в живом сочувствии народа к родному слову, возбужденных укрепившеюся любовью к отечеству и неугасимым желанием ему более твердого единения. Что же у нас общего, если не язык и литература?

Великие поэты доказали пред целым народом, какая сила в нашем языке, а иноземное иго в начале нынешнего столетия убедило всех, с какою гордостью мы должны держаться сокровища родного языка.

С той поры сознание искони кроющихся и в нем основных законов было так облегчено, что оно вдруг могло сделаться наглядным при самых простых средствах.

Это радушно принятое сознание, к счастью, встретилось с появлением возбужденной Санскритом сравнительной Филологии, которая, не гнушаясь никакою особенностью языка, тем более не могла не отдать справедливости отечественному слову, которое многими струнами еще откликалось на более полные звуки достопочтенной прародительницы. Так при разных благоприятных и неблагоприятных обстоятельствах постепенно образовалась, в большем объеме, чем когда-либо прежде, Немецкая Филология.

Бывало, все, что с трудом было издано из памятников нашей старины, могло совместиться в каких-нибудь двух фолиантах или квартантах; теперь же в библиотеках целые полки уставлены старонемецкими книгами, и уже книгопродавцы-издатели не боятся этой литературы.

Сколько бы ни оставалось еще сделать, видно похвальное усердие дополнить все пробелы и вытеснить плохие издания более удовлетворительными. Уже источники нашего языка не остаются закрытыми; их ручьи и реки можно уже иногда проследить до самого того места, где они впервые пробились; но за то впредь Немецкая грамматика, Немецкий словарь, чуждые этих изысканий и всех вызванных ими требований, не могут ни иметь значения, ни служить к действительной пользе.

В настоящее время уже и серьезное настроение народа начинает отвращаться от всякого поверхностного труда. При расположении к разработке естественных наук, которые занимают ум и самыми простыми средствами производят полезные действия, народ наш вообще гнушается всем бесполезным и дурным. На что ему вечные ручные словари и извлечения из сокровищницы нашего могучего языка, нашего древнего наследия?

Эти пособия только отталкивают от него и предлагают безвкусный отвар его силы и полноты, не способный ни питать, ни насыщать, как будто нельзя подойти к языку прямо и наблюдать его лицом к лицу.

Исследование сил бесконечной природы успокаивает и возвышает, но не есть ли сам человек благороднейшее ее произведение, не составляют ли плоды его духа высшей цели? Теперь народ более прежнего желает наслаждаться своими поэтами и писателями, не только нынешними, но и отжившими; надобно открыть шлюзы, чтобы волны старины доходили до настоящего. Немногие чувствуют призвание к исследованию свойств древнего языка, но в массе есть потребность, влечение, любопытство узнать весь объем живой речи, не раздробленной и не разложенной. Грамматика для ученых, словарь для всех; рядом с ученою и вместе живою основой, он имеет цель и назначение, которые в благороднейшем смысле заслуживают название практических.

Теплое участие народа было необходимым условием появления этого Немецкого словаря, который таким образом составляет резкую противоположность с словарями других языков, возникшими в ученых обществах и изданными за счет правительств, как было во Франции, в Испании и в Дании; нынче Академия словесности в Стокгольме готовит Шведский словарь.

На такое сотрудничество надобно смотреть различно, смотря по неодинаковому положению народов. Где, как во Франции, язык вполне определился утонченностью общественного быта, там он едва ли и может иным путем найти и выяснить свой светский тон; по крайней мере Dictionnaire de academie утвердил его на несколько поколений; когда-нибудь, конечно, сбросят его невыносимые оковы; от истинного же понятия словаря, dictionnaire с самого начала был далек.

Но в других странах выгоды совокупного труда исчезают перед сопряженными с ним препятствиями и недостатками: посреди деятельности и согласия могут возникать предлоги к лени и раздору.

Поэтому вся действительная тягость труда должна бы быть предоставлена в руки одного или нескольких лиц, сознающих в себе настоящее призвание к делу.

Но тогда такой труд мог бы развиваться и независимо, вне круга общества, которое бы взяло на себя только покрытие вполне или отчасти издержек по предприятию и таким образом стало бы во главе всего дела.

С этой стороны нельзя конечно отрицать благотворного участия ученого общества в составлении словаря. Но в Германии, при малом уважении, которым пользовался отечественный язык, академии, охраняющие преимущественно классическую и восточную Филологию, естественные науки и историю, никогда не оказывали содействия ни к начертанию нового, ни к поддержанию начатого уже Немецкого словаря. От первых наших лексикографов до Аделунга и Кампе, вообще все наши словари печатались без всякого общественного поощрения или пособия, и к стыду нашему памятники отечественного языка, по большой части, издавались при самых скудных средствах, чуть не против воли бравших на себя издержки, почти без всякого вознаграждения издателям.(1).

Перехожу к частным замечаниям:



1. Что такое словарь?

Словарь есть азбучная роспись слов какого-нибудь языка. Понятие его обнаруживает основную разность древних и новых времен. Выражения Worterbuch не знало ещё XVII столетие; насколько мне известно, первый употребил его Крамер ( 1719 ) по образу Нидерландского wourdenbock; от нас оно перешло к шведам и датчанам. Но прекраснее несложное - Славянское словарь, словник, речник (от слова "речь"). Греческое repatipon (т.е. biblion) соответствовало бы нынешнему значению, но древними оно так не употреблялось.

Греки и Римляне не знали словарей, и названия, впоследствии образовавшиеся в их языках: lexicon, glossarium, dictionarium, vocabularium заключают в себе другой смысл: lexicon (biblion) от lexis, dictionarium от dictio - есть сборник оборотов, выражений; glossarium объясняет старинные, непонятные речения, содержит в себе глоссы; vocabularium предлагает немногие только слова, собранные для учащихся или вообще с какой-нибудь особенной целью.

Так, Дюканж и Орбелин справедливо называют свои труды глоссариями, Французские академики свою превосходную выборку - dictionnaire; но отдельные, к изданию какого-нибудь писателя приложенные реестры не должны бы называться словарями. Если Французы когда-нибудь дождутся полного словаря своего языка, то они конечно дадут ему более верное название, нежели dictionnaire или lexique. Понятие словаря, во всей его обширности, часто выражали ещё заглавием: thesaurus, tesoro, tresor, sprachschtatz, или присоединением прилагательного (totius latinitatis lexicon).

Самым древним никогда не приходило на мысль собирать все слова языка их, а тем более языков соседних варваров; они любили только объяснять отдельные слои или ряды слов, преследовать в них известные грамматические законы образования или выяснять темные, забытые выражения. Их этимология, иногда замысловатая и мудреная, по большей части не знала правил науки. Самая твердая память не могла бы удержать всех выражений, которые у Греков и без того способны были к бесконечному развитию; а если бы до этого и можно было постепенно дойти совокупными усилиями многих, то оно ни к чему не повело бы. Какая была бы польза от собрания массы слов, которое никого не интересовало и могло быть распространено не иначе как посредством списков, стоивших и много труда и больших издержек? Греки и Римляне еще и не думали о сравнении языков; они не чувствовали к тому ни малейшей охоты; не то, конечно, сделали бы в этой области изумительные открытия.

Решительную перемену произвело только книгопечатание, преобразовавшее все науки; последствия этого великого изобретения, как и паровой силы, до сих пор неисчислимы. Как в глубокой древности письмо впервые доставило людям возможность употреблять руку самым духовным образом, дало им средства пересылать свои мысли и передавать их потомству, так распространение письма в печати удесятерило эти средства. Без этого изобретения последовавшие за ним возрождение классической литературы и реформация были бы невозможны или по крайней мере не вполне успешны.

С тех пор, как писания печатаются и повсюду читаются, возникли словари, и для языкознания пробиты совершенно новые пути; это произошло конечно не вдруг, а делалось мало по малу, сперва случайно, потом всё сознательнее: наконец поняли, как важны полные хранилища языков. В филологическом направлении нынешних миссионеров языкоучение может со временем приобрести такую опору, что оно часто будет в состоянии заменять отсутствие или утрату исторических памятников богатством и остроумием своих соображений: это мы уже и теперь предвкушаем в некоторой степени.

На участие в этой новой филологии все языки земного шара имеют равное право, и ни один не должен быть презираем, точно так, как все слова равно принадлежат словарю и в нем пользуются одинаковыми правами.

И так стремление к полноте в собирании и разработке составляет для словаря первую потребность его употребления. Ибо всё, что выходит из печати, назначено для всех без исключения; что всем должно и может служить, не имеет права исключать или отвергать что-либо.

Столько же необходим для словаря азбучный порядок, от которого зависит с одной стороны возможность полного занесения и разработки слов, а с другой - верность и скорость употребления. Кто располагает богатыми материалами, должен в точности знать место, куда их поместить и не быть принужденным искать, чтоб удостовериться, включено ли уже такое-то слово или нет: пчела наперед знает, в какую ячейку ей положить мед.

Кому охота рыться в словах, когда неизвестно, где их найти? Уже древние в своих ограниченных сборниках соблюдали алфавитный способ размещения, а кто теперь от него отступает, тот грешит против филологии.

Но никакой порядок так не противен целям словаря, как расположение слов по корням, за которыми следуют производные и сложные речения; многие даже при составлении глоссариев и списков не могут воздержаться от страсти систематизировать, и отнимают у грамматики то, что ей принадлежит. Заботиться и в словаре об этимологии естественно и неизбежно, но так как она, подвигаясь беспрестанно вперед, во всех направлениях расширяет познание корней, то порядок слов не должен быть сбиваем ею, иначе всякая этимологическая находка влекла бы за собой изменения, и в словаре ни одно слово не стояло бы прочно на своем месте. Когда уже есть другие словари, можно с пользою располагать по алфавиту и исследования над корнями, как, например, Миклошич издал разные труды этого рода, или Розен собрал особо Санскритские корни \Здесь нельзя не вспомнить и нашего Шимкевича. - Грот Я.\.

Но один лишь азбучный порядок упрочивает за отдельными словами до времени их независимость и нейтральность, которых не должно нарушать прежде завершения разысканий, не относящихся к словарю.



2. Что составляет цель словаря?

По обширности своего назначения он должен иметь цель великую и далекую. Он должен быть святилищем языка, хранить все богатство его и содержать открытый к нему доступ. Собрание слов растет как соты и становится драгоценным памятником народа, которого прошедшее и настоящее в нем сливаются.

Язык есть общая собственность и вместе тайна. Сильно привлекая ученого, он возбуждает и в толпе естественное к себе сочувствие и охоту: “как бишь то слово, которого я не припомню?”... “Этот человек странно выра­жается: что бы он хотел сказать?”... “ На это слово можно найти лучшие примеры, поищем в словаре”.

Такая охота много облегчает понимание. Словарю вовсе не нужно стремиться к пошлой ясности; он может спокойно прибегать к обычной обстановке, без которой науке так же трудно обойтись, как и ремеслу, и читатель либо уже приносит с собой нужное умение обращаться с ним, либо приобретает к тому навык без особенных усилий. Спросите о чем-нибудь сапожника или булочника, и он ответит вам своими словами, которые редко потребуют толкования.

Да и нет никакой надобности, чтобы всё было всем понятно, чтобы каждое слово было объяснено каждому; пусть он пройдет мимо непонятого; может бытъ, оно в следующий раз сделается ему доступнее.

Назовите хоть одну хорошую книгу, которой понимание было бы всякому легко и не оставляло за собой неизмеримой бездны смысла. Содержание словаря обыкновенно бывает так полновесно, что многое и ученейших ставит в тупик, или по крайней мере затрудняет.

В бесчисленных случаях и другие читатели могут оставлять в стороне то, что им не под силу, что не входить в их кругозор, или даже отталкивает их.

Читатели всякого звания и возраста, на необозримых пространствах языка, должны поступать по обычаю пчел, спускаться только на те травы и цветы, которые их привлекают и нравятся им.

Есть множество книг с неудачно придуманными заглавиями, которые ходят по белу свету и предлагают самую пеструю в неудобоваримую смесь разнородных знаний. Если бы распространился вкус к простой пище родного языка, то словарь мог бы сделаться предметом домашняго обихода, и его стали бы читать с охотой, иногда даже с благоговением.

Только не надо сравнивать увлекательной силы рога изобилия, как обыкновенно называют словарь, и оказываемую им пользу, с жалкими услугами скудного ручного словаря, который раза два в год вытаскивают из-под пыльной скамьи, чтобы решить спор, какое из двух плохих правописаний заслуживает предпочтение, или отыскать натянутый перевод всем известного иностранного выражения.

Как велико благотворное влияние словаря в том смысле, что он противодействует людям, которые щеголяют чужеземными языками, и заставляет живее чувствовать достоинство, часто даже превосходство своего; а запас наглядных примеров, независимо от прямой их цели, усиливает любовь к отечественной литературе.

Блеск древних языков возвышали и поддерживали поэзия и произведения духа; кажется, словарям предназначено способствовать к упрочению новейших языков: вот еще причина, почему надо стараться о распространении хороших словарей. Если они не в силах охранять всех слов, то по крайней мере оберегают большую часть их; немногие из читателей какого-либо словаря станут отрицать, как много они ему обязаны в частностях.

Конечно, всего живее слова передаются из уст в уста; и смотря по различию стран, одно племя бывает развязнее другого и ловчее справляется с языком, нежели другое. Но брошенное семя может оплодотворять и запустевшие поляны.

Успехам языковедения благоприятно всё, что делается для памятников, и поприще его неизмеримо. Но без всякого сравнения важнейшую помощь оказывает ему словарь, который все речения представляет на определенном месте в таком удобном для обзора порядков, какого и самый неутомимый труд ничем не может заменить.

Словарь похож на вооруженное, готовое кь битве войско, с которым можно совершить чудеса и против которого бессильны отдельные, хотя и самые отборные отряды.

Я это испытал на себе, когда хотел построить древнюю грамматику еще без помощи словаря, а теперь при полной азбучной разработке языка замечаю, что только таким твердым и равномерным шагом можно дойти до самых отдаленных мест, которые иначе остались бы в стороне.

Подобно часам, словарь и для простолюдина должен быть устроен с тою же точностью, какой ожидает астроном, и вообще он может быть вполне полезным только тогда, когда удовлетворяет строгим требованиям науки.



3. Пределы Немецкого словаря по пространству.

До сих пор понятие и значение словаря рассматривались столь общим образом, что выводы отсюда могут быть применяемы ко всем языкам; теперь поговорим о Немецком словаре.
(Примечание Я.К. Грота: Здесь считаю нужным передать только вкратце слишком частные для нас замечания Якова Гримма).

Объем словаря, говорит он, определяется границами самого языка. Под Немецким языком в собственном смысле надобно разуметь употребляемый теми Немцами, которые остались въ политическом союзе.

Этот язык разделяется на Верхне- и Нижненемецкое наречие, между которыми перебой звуков полагает такое резкое различие, что последнее из обоих более сходно с другими Германскими языками, нежели с Верхненемецким наречием.

Поэтому Нижненемецкие речения не могут найти места в Немецком словаре. Но зато для него чрезвычайно важно познание всех Верхненемецких народных говоров, и здесь Яков Гримм с особенной похвалой отзывается об областных словарях: Баварском Шмеллера и Швейцарском Стальдера, из которых первый он ставит еще гораздо выше последнего.

Упомянув потом об Зльзасском и Аллеманском отличиях, он прибавляет: однакож из всех этих наречий нельзя заимствовать непосредственно, т. е. без устранения звукового различия, с которым отчасти теряется и прелесть их.



4. Пределы Немецкого словаря по времени.

Мы видели, какому ограничению подлежит понятие Немецкого словаря по пространству; спрашивается, какие пределы должны быть положены ему во времени?

Верхненемецкий язык распадается на три периода. Древнейшие памятники его, от VII-го до XI-го столетия, образуют старо-Верхненемецкий период; от XII-го же до середины XV-го идет средне-Верхненемецкий; необхо­димо отличать оба эти периода как между собой, так и от ново-Верхненемецкого, потому что формы старого языка полнее и благороднее форм среднего, а эти чистотою далеко превосходят нынешние.

В словаре часто нужно было прибегать к старо-Верхненемецкому и даже к Готскому, чтобы добраться до самой древней и правильнейшей формы какого-нибудь речения. Еще чаще, и особен­но ради живости выражений, вносимы были средне-Верхненемецкие примеры, так что иному читателю может даже показаться, что их слишком много. Необходимость их понимал иногда уже Аделунг, но старо-Верхненемецкие приводит он редко, Готских у него вовсе нет.

Главное дело в том, чтобы по возможности исчерпать объем всего ново-Верхненемецкого периода и там не только достигнуть понимания отдельных выражений, но и возбудить вновь любовь к забытым писателям.

Всего ошибочнее было бы отвернуться от старины и самодоволь­но отмежевать Немецкому словарю тесное пространство настоящего, как будто какое-нибудь время может быть понято только из самого себя и обойтись без того, что устарело, вышло из употребления. Уже и у Гёте надо часто отличать прежний способ выражения от позднейшего, потому что он в течение своей долгой богатой жизни постепенно обращался к другим формам и словам. Ещё чаще попадаются у Виланда слова, которых новейшие писатели почти никогда или даже вовсе не употребляют (2).

Каждый язык находится под влиянием не только ближайшего к нему круга, но отчасти и более отдаленных, обширнейших кругов, которых сознание еще не вполне им утрачено, как иногда перед памятью внезапно восстают самые отдаленные предметы. Невыносимым стеснением для языка было бы лишение его права брать назад свою собственность и пользоваться знаменательными слова­ми, от древности получившими торжественность. Язык, который, сверх своего наличного ходячего запаса, не имел бы прибереженной денежки и кое-каких редких монет, был бы бедный язык; выставить эти сокровища есть дело словаря.

С тех пор, как мы опять познакомились с поэтическими произведениями средних веков, а за ними открываем еще угасающую старо-Верхненемецкую поэзию, нам вдруг представились в благоприятнейшем свете и все последующие столетия, потому что точное познание старины не допускает пробелов и в позднейшем времени. Геллерта и Гагедорна мы не понимаем без Каница и Гюнтера, а этих без Опица и Флеминга; как же нам отказаться от бoльшего могущества ХУ1-го столетия?

Язык Лютера, доселе живущий в Библии, не был бы вполне изучен, если бы был вырван из цепи явлений своего времени. Никакой Немецкий словарь не может обой­тись без Лютера и Ганса Сакса, следовательно ему при­надлежат и современники этих мужей, а если бы он не выполнил такого требования, то не имел бы существенного достоинства и значения.



5. Предшественники Немецкого словаря.

(Пропуская здесь малопоучительные для нас замечания Якова Гримма о первых начатках и опытах Немецких словарей, обратимся к тому, что он говорит о трудах Аделунга, Кампе и их последователей. - Я. Грот).

По смерти Готшеда (1766), который незадолго перед тем издал неудовлетворительные образцы пространного Немецкого словаря, Аделунг взялся за это дело и в последующее время трудился над ним неутомимо. Можно принять, что оно исключительно занимало его во всё продолжение 1770-ых годов; второе издание, появившееся постепенно в 1790-х годах, стоило уже меньших усилий. Оно по многим пропускам, которые не вознаграждаются кое-какими дополнениями, стоит ниже первого, а в языкоисследовании не подвигаться вперед, но стоять на месте - почти то же, что идти назад.( Свернуть )


Несмотря на употребленный им непомерный труд, скромный ученый назвал первое издание опытом. Надо согласиться, что никогда еще не бывало столь тщательно и настойчиво выполненного труда по Немецкому языку, и этот словарь должен был произвести самое благоприятное впечатление. Его главное достоинство заключалось, во-первых, в богатом запасе слов, который составлен был хотя с некоторою воздержностью, но за то в строжайшем порядке и превосходил по обилию все прежние сборники, а во-вторых - в спокойном и осмотрительном развитии значений, правда уж в слишком в широком, но подкрепленном хорошо прибранными примерами.

Всё здесь носит отпечаток невозмущенного, равномерного труда, который скоро достиг высшей точки, какой только мог достигнуть, и остался свободным от всякого влияния фантазии.
Здесь, после долгого времени, снова соблюден был строгий азбучный порядок, и все увидели его преимущества; но первый закон для словаря - беспристрастное принятие и охранение всех выражений - принесен был в жертву ошибочному взгляду Аделунга на свойства нашей письменной речи. По его мнению, только употребительный в верхней Саксонии утонченный Немецкий язык, как бы придворный язык учености, может служить нормою, хотя ни один классический писатель не употреблял его.

Из высокого тона, так думал он, язык спускается в благородный, из благородного в фамильярный, а потом в низкий и простонародный; простонародный же недостоин внимания языкоисследователя, который низкое принимает в соображение только из уваженья к комическому: слов этого рода, говорит он, в первом пылу допущено в словарь слишком много. Сверх того словарь не глоссарий и не должен быть слишком щедр на устарелые слова. Так рассуждал Аделунг.

Между тем немецкая поэзия достигла блестящего развития, а он не показал ни малейшей восприимчивости к ней, и второе издание его словаря нисколько не обогатилось тем, что всех воодушевляло. Его равнодушие должно было неприятно поражать всех людей с поэтическим настроением; наконец Фосс высказал долго сдерживаемую хулу, - высказал её умно и резко, но несправедливо, потому что не умел оценить той обильной общеполезной жатвы, какую собрал Аделунг в тесных, самому себе назначенных пределах. Фосс лучше знал литературу XVI-го и XVII-го столетий, но познания обоих в древнем языке были слишком недостаточны, и нельзя назвать удачною такую хулу, из которой для хулящего проистекает ещё большее осуждение. Несмотря на частые промахи Аделунга, доказывающие незнакомство со старинными формами языка, словарь его выдержит еще не один порыв ветра, еще долго он будет сохранять свое значение, и долго изыскатели будут с ним советоваться.

Вскоре по окончании второго издания Аделунга и после долгих приготовительных работ, явился в 1807-1811 годах Немецкий словарь Кампе, - тяжелый, далеко уступающий предыдущему труду, вызванный желанием с одной стороны пополнить сборник недостающими у Аделунга словами, которые, при алфавитном порядке, легко было отыскать, а с другой стороны, из угождения неосновательному пуризму, изгнать из Немецкого языка все иностранные речения. У Аделунга всё как будто вылилось сразу и зрело обдумано; здесь же, вместе с Кампе, работали двое сотрудников разных свойств и способностей; они старались наскоро сработать словарь, который мог обойтись без учености, так как отбросил все этимологические производства, и “речь, ежеминутно мучащаяся в родах”, служила пищею торопливо схватывающей, а не спокойно-прилежной деятельности собирателя.

В самом деле нельзя не сказать, что многие из пропущенных Аделунгом слов помещены у Кампе и что в набросанном со всех сторон соре могут скрываться годные зерна, которых расположение в азбучном порядке заслуживает благодарность; но не видно ни плана, ни точности в занесении как старой, так и новой литературы; выписки же обезображены множеством опечаток.

Масса дополнений состоит преимущественно из сложных слов, каких, по свойству нашего языка, можно образовать целые сотни. Исчисление их в словаре доказывает не богатство языка, а только насилие его синтаксису. Что касается частиц, то допустить присоединение каждой из них к простым словам во всех возможных случаях значило бы открыть широкий путь произволу: тогда язык стал бы походить на неестественное дерево, у которого сучья, ветки и листья разрослись во все стороны.

В аналогии дан языку могущественный закон; но в исключениях и отступлениях от неё опять-таки скрываются правила, которые должны быть соблюдаемы.

Я не утверждаю, чтобы трудившиеся над словарем Кампе хотели собрать всевозможные словосоставления с частицами, но для многих слов этого рода они довольствуются тем, что следуют одной аналогии или приводят такие примеры, которые не в состоянии доказать живого происхождения сложного слова. Не все подобные слова решительно негодны, но они неприятны, когда не могут быть достаточно подкреплены, и большая часть их возбуждает сомнение.

Если прибавим, что сверх этой страсти употреблять во зло способность Немецкого языка к произведению и составлению слов, Кампе придерживается несносного пуризма, о котором скоро будет говорено подробнее, что он с другой стороны не воспользовался более близкими и существенными дополнениями к Аделунгову труду, которыя представляет наша литература, то трудно будет признать рассматриваемый словарь действительно годным к потреблению и полезным для успехов Немецкаго языка. Поставленные перед словами знаки, конечно, не заслуживают одобрения и только увеличивают безжизненность, которою эта книга без того страдает.

Нет надобности распространяться о прочих, со времени Аделунга явившихся, Немецких словарях, ручных, полных словарях Морица, Гейнзиуса, Гейзе, Кальтшмидта и других. Они различного вида и устройства, предприняты с благим намерением и составлены отчасти с умением; но я сомневаюсь, чтобы хоть один из них оказал истинные и прочные услуги самому языку. Они считают потребностью описывать, извлекать и сокращать добытые доселе результаты, вместо того, чтобы возвышать и увеличивать их.

Зачем, в отсутствии земледельцев, столько ног утаптывают обширную ниву снова? Лучше бы ей было пролежать несколько времени в пару.



6. Иноземные слова.

Все языки, пока они в здоровом состоянии, имеют естественное побуждение отстранять от себя чужое, а если оно раз уже вторглось, - вытеснять его снова или, по крайней мере, сглаживать туземными элементами. Нет народа, способного к развитию всех возможных звуков, и всякий язык избегает тех, которые ему не свойственны и противны. Что справедливо о звуках, то еще более относится к словам.

Когда чуждое слово случайно западет в воды какого-нибудь языка, то оно носится по ним, пока не примет его цвета и, наперекор своей натуре, не станет похоже на туземное. Это видно в особенности на множестве местных названий, но также и на других словах: Abenteuer, Armbrust, Eichhorn представляют совершенно Немецкие звуки, хотя не имеют ничего общего с понятиями: Abend, theuer, Arm, Brust, Eiche, Horn. Нужды нет, что они по-видимому значат; всякий знает, что они действительно выражают, и слух наш не возмущается ими.

Иногда и чисто Немецкие, но затемнившиеся выражения этим же способом становятся яснее, хотя и без смысла: так Moltiourf , с тех пор как перестали понимать его, превратилось в Mauluurf (3).

Путем Христианства, Латинской учености и сношений с соседями, иноплеменные слова врывались к нам во множестве. Некоторые были удачно и смело передаваемы по-Немецки, как то: Taufe, Sunde, Holle, Ostern и др. Гораздо больше удержалось с переделкою, например Engel, Teufel, Priester, Altar и пр.; из peregrinus сделалось pilgrim, из pyrethrum - Bertram (4). Ассимиляция была всего сильнее, когда словам придавалась и наша своеобразная флексия - например, глаголы schreiben и preisen спрягаются в прошедшем schrieb, pries.

К принятию иноземных речений наша старина побуждалась не только их связью с преданиями церкви и школы, вместе с разительным сходством искони родственных слов, но также их благообразием и удобством, или ленью приискивать на своем языке соответствующие им выражения.

Мало по малу отвращение к чуждым звукам стало ослабевать и уступать место педантической заботе о сохранении полного их выговора; с этим чутье к родному языку ещё более притупилось, и иноземным словам без нужды облегчен доступ: считали какой-то заслугой оставлять своё и заменять его чужим.

Языкоисследование и в особенности словарь обязаны противодействовать безмерному и незаконному наплыву чуждых элементов и полагать строгое различие между двумя весьма несходными видами иноземных слов, хотя граница между ними иногда неопределенна.

Невозможно исключить все те слова, которые давно укоренились на почве нашего языка и пустили из неё новые отпрыски; посредством многообразных производств и составлений, они так срослись с Немецкою речью, что мы без них уже не можем обойтись. Сюда относятся, например, имена всех завезенных к нам из других стран животных и растений, для которых нет Немецких названий: кто бы хотел, например, отказаться от слов Rose, Roeschen, Viole, Veilchen? Сюда принадлежат также онeмечившиеся уже лет тысячу тому назад выражения, как то: Fenster, Kammer, Tempel, Pforte, Schule, Kaiser, Meister, Arzt, которых туземные имена либо забыты, либо заменены.

Напротив, Немецкий словарь отвергает множество из Греческого, Латинского, Французского и других языков заимствованных речений, употребление которых у нас сильно распространилось, или по крайней мере допускается, хотя они и не могут считаться окончательно усвоенными нашим языком. Они у нас во многих случаях, кажется, только гости и никто не заметит их удаления, как скоро настоящее слово займет принадлежащее ему место. Что касается большого числа иностранных цветочных названий, употребительных в садах или теплицах, то пусть остаются в ходу Латинские технические названия.

Другие, конечно более касаются нас; в науке и в учении, на войне и посреди мира, во вседневном обиходе завелось так много иностранных слов, что часто только с помощью их можно заставить понять себя. Когда сделается яснее сознание в достоинстве нашего языка и усилится знакомство со всеми средствами, которые он предлагает нам для приискания более определительных и соответственных выражений, тогда уменьшится и употребление иностранных слов. Вообще не надо забывать, что чужеземные элементы занесены в наш язык не из среды народа, а введены княжескими дворами, приверженными к иностранным обычаям, принужденным слогом присутственных мест и канцелярий, а также стремлением всех наук заимствовать иноземные термины и предоставлять последним преимущество перед каждым своим словом.

Этой привязанности к иноземному, этого смешения языков словарь не должен поддерживать; он должен, напротив, честно противодействовать им, стараясь однакож вместе с тем избегать тех ошибок, в которые вводят непризнанные очистители слова. Не умея вполне оценить красоту и богатство нашего языка, этот докучный пуризм преследует и истребляет чужое, где бы оно ему ни попалось; неуклюжим молотом кует он свое негодное орудие. Что язык давно уже имел, или в чем вовсе еще не нуждается, то этот пуризм старается навязать ему, надевая на него силою платье, вывороченное наизнанку.



7. Собственные имена (5).

Этот словарь строго осуждали за то, что он опускает собственные имена Немецкие. Никакое другое обвинение не могло обнаружить такого незнания дела; но, говоря об этом предмете, я должен отличить местные имена от личных.

Имена стран, городов, местечек, деревень, рек, речек, гор, долин, низменностей, холмов, полей и лесов очень многочисленны, и так как наш словарь должен бы заняться ими с большею основательностью, нежели с какою рассматривают их имеющиеся географические словари, то от этого слишком увеличился бы объем издания.

Конечно, познание и объяснение этих имен чрезвычайно важно для языка вообще; но при исследовании их встречается великое затруднение. Эти местные наименования произошли в разные времена, и некоторые из них восходят за эпоху переселения Немецкого племени в наши страны.

Когда дело идет о Кельтских и Римских остатках в пределах Германии, то прежде всего следует искать их в местных именах. Сверх того, в большей части Немецких земель племена в разное время сменялись, и удаляющиеся или вытесняемые налагали на отдельные места печать своего особенного наречия. Отсюда следует, что исчисление местных имен с большим основанием должно бы войти в средне- или старо-Верхненемецкий словарь, нежели в ново-Верхненемецкий, от слов которого они бы слишком резко отличались, несмотря на их многократное подновление. Но если впоследствии кому-нибудь удастся, всего лучше в особом сочинении, исследовать их точнее, то ново-Верхненемецкий словарь извлечет из них более пользы, чем мог бы извлечь теперь в отдельных случаях.

Личными именами, даваемыми при крещении, ново-Верхненемецкий язык чрезвычайно беден. К чему послужило бы поместить здесь пятьдесят или сто Немецких имен, жалкий остаток беспредельного богатства нашей старины? Нельзя же было бы допустить иноземных, по большей части библейских, которых число почти так же велико. Относительно собственно-Немецких надо повторить то, что замечено было о местных названиях: наши личные имена также возникли у разных племен и потом уже распространились далее.

Например, Зигфрид произошло в другой местности, нежели Густав, Конрад не там, где Фердинанд; их рассмотрение не входит в круг ново-Верхненемецкого словаря. Хотя они моложе приросших к самой земле местных имен, однакож также принадлежат отдаленной старине. Некогда их насчитывались не сотни, а тысячи, так что одно собрание их, если б оно обнимало все формы и видоизменения, составило бы более тома и только полнотою могло бы действительно оживиться. Такой сборник прольет когда-нибудь неожиданный свет на все части и времена нашего языка. В словарь должны войти только некоторые ласкательные формы имен, как- то: Benz, Kunz, Goetz и другие, которые более в связи с особенностями нынешнего языка. Всё прочее надо было исключить.

Наконец, позднейшие прозвания или родовые имена (фамилии), как образованные из употребительных слов, существительных или прилагательных, малопоучительны, но весьма многие состоят из местных имен, перед которыми выпущено означение лица, например Vogelweide, Keizersberg означают человека из Фогельвейде, из Кейзерсберга.



8. Язык пастухов, охотников, птичников, рыболовов

Я тщательно отыскивал все слова древнейших состояний народа, находя, что они доставляют самые обильные материалы для истории языка и нравов.

Главные следы пастушеского быта нашей старины найдутся, конечно, в Альпах Швейцарии, Тироля и Штирии; у Стальдера и у Шмеллера есть драгоценные, но ещё недостаточные известия; кто сообщит мне новые сведения, заслужит живейшую мою признательность.

Все выражения егерей, сокольников и птичников привлекательны по своей свежести и простоте; они также восходят до глубокой древности и требуют внимательного рассмотрения; беднее, по-видимому, язык рыболовов, которые как будто так же немы, как животные, ими преследуемые.

Тем оживленнее, по всей вероятности, быт моряков, но ново-Верхненемецкое наречие представляет весьма скудный запас слов этого разряда: из нижней Германии и Нидерландов заимствованы мало по малу почти все слова, относящиеся к мореплаванию, вместо которых наша старина, конечно, имела многие собственные, несходные с нынешними названиями. Но наравне с другими нижне-Германскими словами, и большая часть морских речений не могла найти места в словаре.

Бывшие у меня в руках пособия для языка виноградарей, которые мне бы хотелось исследовать, не облегчили употребленного на эту часть труда. Жаль, что и изданные по горнозаводскому языку сборники не исчерпывают его и составлены без ученых объяснений. Более сделано для слов, относящихся к пчеловодству, садоводству и вообще к земледелию, - слов, которые не так резко отделяются от остального состава языка и более известны в народе. То же можно сказать и о ремесленных выражениях, на которые еще Аделунг обращал внимание.

Поваренных и врачебных книг издавна очень много, и между ними есть полезные для языкоисследования. Смешанный язык нищих, воров и мошенников, который отчасти состоит из Немецких элементов, был собираем в новейшее время часто и всего удовлетворительнее; желательно, чтобы язык старинного ратного дела подвергнут был особенному исследованию; некоторыми сторонами он сближается с языком старинного рыцарского сословия, другими - с охотничьим

В нашем ученом сословии нет уже более навыка в употреблении и развитии Немецкого слова. Духовное красноречие совершенно подчинено закону общего хода языка и само себя лишило, в изречениях и песнях, большей части своего древнего могущества. Однакож между духовными как протестантской, так и католической церкви продолжает обнаруживаться похвальное внимание к народному языку и заботливость о собирании его. Между законоведами почти совершенно изгладились все следы старинного богатого судебного языка, который сохранялся ещё до XVI-го или XVII-го столетия; нынешний юридический язык, болезненный и сухой, сильно обременен Римской терминологией.

Долгое время врачи, более всякого другого сословия, заботились о разработке Немецкого языка, - может быть потому, что их подстрекали к тому туземные названия болезней или лекарств, в особенности же трав и животных; приятно видеть, что со времени изобретения книгопечатания преимущественно врачи переводили иностранные книги на Немецкий язык; составители наших древнейших словарей были врачи же или естествоиспытатели. И в нынешнее время врачи, при частых сношениях с людьми всякого рода, с которыми они разговаривают о самых обыкновенных предметах, могли бы в точности узнать весь объем языка и взять простое изложение Гиппократа за образец, как сделать разсказ о болезнях поучительным и для искусства и для жизни; но, сколь мне известно, в последние сто лет между ними не было ни одного языкоисследователя. Вошедшие во всеобщее употребление Латино-Греческие термины еще затрудняют их движение на родной почве и отбивают у них охоту возделывать ее.

Химия выражается на ломаном Латинском и Немецком язык; только в устах Либиха она мастерски владеет словом.

Философам, которые понимают точную связь между представлениями и словами, должно бы быть сродно углубляться в тайны языка, но их превосходство развивается более изнутри и так много зависит от особенности собственной натуры каждого, что они мало обращают внимания на общеупотребительный язык и часто без причины от него отступают.

Всех более соображается с ним Кант, и потому словарь не мог не пользоваться его живою речью, насколько она относится к области Немецкого языка.



9. Непристойные слова.

Разделять язык вообще на возвышенный, благородный, дружеский, низкий и простонародный - ни к чему не ведет, и Аделунг посредством этого придал многим словам ложное значение. Как часто он изменяет призванию языкоисследователя, говоря: эти слова так низки, что их почти не стоило бы приводить, и как смешивает он все эти разряды.

Прилагая непосредственно к языку сословные отношения, в том виде, как они являются в Старонемецком праве, я заметил следующую простую трилогию. Свободный человек занимает середину, из которой с одной стороны отделяется благородный, а с другой несвободный. А из свободного языка, изображающего полную меру естественной способности слова, выходит с одной стороны благородная, а с другой - несвободная речь. Благородное называем мы также возвышенным, высоким, утонченным; несвободное - низким (bas langage), плоским, пошлым, мужиковатым, грубым, жестким. Естественный язык заключает в себе расположение к обоим видоизменениям - к утонченной и к грубой речи: из благородного языка устранена грубая стихия, изъ грубого - благородная; грубое, жесткое легко становится нечистым, грязным (sordidum, turpe), утонченное - изукрашенньм и чопорным (ornatum, molle) или даже соблазнительным (lubricum).

Природа научила человека скрывать от других акт произрождения и испражнения, а также прятать служащие к тому части; всё, что оскорбляет это чувство целомудрия и стыдливости, называется непристойным (obscoenum). А что не выставляется на глаза толпы, того не захотим мы передавать и слуху, того не станем произносить. Но такое запрещение не безусловно: так как эти отправления естественны, даже необходимы (naturalia non sunt turpia), то они не всегда могут быть называемы только тайно; в известных обстоятельствах позволительно означать их и публично.

И здесь-то является различие между украшенной и грубой речью. Грубая бывает часто расположена называть неприличные вещи, не прикладывая листа ко рту; утонченная же старается избегать как этого, так и всего, что имеет не только близкое, но и отдаленное к тому отношение, или стремится по крайней мере прикрывать всё нечистое.

Конечно, при этом надо иметь в виду различные степени и настроения в нравах народов. Свобода языка и поэзии греков смело пользовалась грубым элементом; Римскому языку указаны были более тесные пределы, и в этом отношении замечательно одно письмо Цицерона (Tam. 9,22). Неоспоримая, можно сказать, целомудренная жесткость Немецкой литературы всего ХУ1-го столетия далека от Французского распутства, от чопорности нашего нынешнего утонченного общества (модного света), которое, например, боится произнести такое слово, как Durchfall (понос) и вместо того употребляет чужеземное Diarrhое, под которым Грек разумел совершенно то же самое! Давность употребления могла же, в ином Французском речении, привести в забвение самую грубую основу, например reculer, culbuter, culotte. Находить неприличным честное древнее слово hose (Французское chausse) - в высшей степени нелепо.

Помещать ли в словарь зазорные слова или исключать их? В пособиях, которые дают одни лохмотья языка, можно и должно, не колеблясь, опускать подобные слова; это доставит таким словарям хоть кажущееся достоинство. Иначе они подверглись бы упреку, что с намерением принимают в себя то, что подобно многому иному легко могло бы остаться в стороне.

Словарь не заслуживал бы своего названия, если бы он умалчивал слова, вместо того, чтоб выставлять их наружу. Он не скрадывает ни одного жесткого словечка, ни одной действительно живущей в языке формы, а тем более - целых рядов названий, которые существуют с незапамятных времен и по необходимости придаются тому, что есть в природе. Таких речений мы не имеем права устранять, как не можем уничтожить естественных предметов, беспокоящих нас.

Никому не пришло бы в голову исключить их из Греческого или Латинского словаря, обнимающего весь состав языка; и у Гейнриха Стефануса, у Форчеллини не пропущено ни одного непристойного слова, которое можно было отыскать в источниках. Как в других областях языков, так и здесь обнаруживается несомненное древнее родство, и здесь находим общее достояние почти всех одноплеменных народов.

Языкосравнению вообще и полному знанию связи Немецких наречий между собою вредило бы несправедливое ограничение собрания этих слов, ученая разработка которых и без того уже уменьшает впечатление их непристойности. Разгневанный читатель легче примиряется с неприличным словом, когда он рядом с ним встречает соответствующее Латинское или Греческое.
Нередко также дурной смысл пропадает, когда мы приблизим слово к его происхождению, и первоначальное значение оказывается благородным.

В Немецком словаре тем необходимее поместить и все эти речения, что они почерпнуты из источников нашего древнего языка и употреблялись людьми, которые, быв одарены более крепкими нервами, нежели говорящие ныне, не отступали передъ резким, грубым словцом, когда надо было придать силу тому, что они хотели сказать. Правда, самое их время привыкло къ языку более непринужденному, суровому и безискусственному, который, по нынешним понятиям, слишком любил грязное; но как умели уже Кейзерсберг, Лютер и особенно Фишарт умерять излишество; а где нужно было, они смело давали волю языку. Еще и Гёте очень хорошо понимал, что крепкое словцо иногда бывает чрезвычайно кстати.

В языке нет ни одного слова, которое бы где-нибудь не было самым лучшим и не стояло на своем месте. Сами по себе все слова чисты и невинны; они только оттого стали двусмысленными, что употребление смотрит на них сбоку и извращает их. Притом часто было бы невозможно выразить гнев или презренье, сказать насмешку, остроту, брань или проклятие без задорного слова, которое насильно срывается с языка, и комизм потерял бы много силы и разнообразия красок, если б он не мог свободно со всех сторон запасаться выражениями. Так поступал Аристофан, и слова его вошли в глоссарии.

Словарь пишется не для нравоучения; это научное предприятие, которое должно удовлетворять самым многообразным потребностям. Даже в Библии нет недостатка в словах, которые изгнаны из утонченного общества. Кого смущают нагие статуи или восковые анатомические препараты, ничего не опускающие, тот пусть и в этой зале не останавливается перед неприличными словами и рассматривает несравненно большее число других.



10. Источники.

Сказано было, что словарь должен обнять весь верхне-Немецкий письменный язык, от середины XV-го столетия доныне, за исключением собственных имен и, как само разумеется, большей части обращающихся между нами чужеземных слов. Количество книг, написанных и напечатанных в четыре столетия, неисчислимо, и конечно принятое правило должно понимать в таком смысле, что никакая книга не устраняется преднамеренно как источник, ибо очевидно, что нет возможности, уже в начале того труда, действительно обозначить все книги или хотя бы большую часть тех, которые будут употреблены в продолжении его.

Нигде нет полных росписей этим книгам, между самыми опытными знатоками нет такого, которому все они были бы известны, а тем более нет места, где бы все они были собраны. Многих сочинений, не только из первых двух столетий, но и из последних, нельзя найти даже и в богатых библиотеках. Наше собственное собрание книг, при всей своей ограниченности, имело то неизбежное значение, что давно знакомые нам издания, бывшие у нас под руками, предпочитались тем, хотя и лучшим, которые можно бы было достать в других местах. Итак, в распоряжении нашем была только малая часть обширной Немецкой литературы, и иногда в несовершенных изданиях.

Из некоторых книг заимствованы нами только немногие места, из иных лишь отдельные выражения, попадавшиеся нам случайно или с намерением отысканные. Какая была бы возможность прочесть от доски до доски все указанные нами книги, сделать из них извлечения и занести эти выписки в словарь? Назначенный ему объем в таком случае распространился бы неимоверно.

К желаемой полноте надо было стремиться совершенно в другом смысле. Она должна состоять не в утомительном накоплении мест, а в точном отыскании всех отдельных слов, при которых следует приводить достаточные, хорошо прибранные доказательства - когда их много, и не опускать даже самых скудных - когда нельзя найти лучших. Богатые и господствующие слова должны быть выясняемы; бедных и забытых не надо презирать.

Надлежало в каждом столетии призвать на помощь самых могучих и знаменательных свидетелей языка и внести в словарь по крайней мере важнейшие их сочинения. Из Кейзерсберга, Лютера, Ганс Сакса, Фишарта, Гёте не было еще ни в одном словаре представлено хоть сколько-нибудь удовлетворительных, а тем менее обильных извлечений. Они и теперь не исчерпаны, но путь указан и проложен. К полному употреблению сочинений Гёте были, по счастью, приняты самые тщательные меры; пусть из других писателей будет недоставать многого: из Гёте должно быть опущено как можно менее.

Нам предлежала между прочим задача представить всё богатство поэзии, которая во всяком языке действует всего могущественнее, - и где ни развернете наш словарь, вы найдете явственно отделяющиеся стихи. Это обстоятельство не маловажное, а существенное, и должно доставить ему более читателей. Уже присоединение к прозе стихов, которые всё выясняют, и как месяц появляются из-за облаков, составляет неоцененную выгоду. При этом становится также несравненно легче находить снова то, что раз было приискано. Уже Аделунг и Кампе понимали, как необходимо поступать таким образом, но они не довольно выписывали из стихотворений. Линде и Юнгман в своих превосходных словарях Польском и Чешском, составленных с примерным прилежанием, затрудняют доступ поэзии и печатают её как прозу. Но потеря места с лихвой вознаграждается наглядностью.

Естественно было, при самом начале работы, искать помощи для просмотра источников и изготовления выписок: к доставлению её ничего не было упущено со стороны издателей, принявших на себя с готовностью и значительные, сопряженные с тем издержки. Таким образом, произошли весьма полезные и действительно необходимые сборники; но несмотря на то, что для составления их был начертан и принят в основание точный план, эти сборники, по разным свойствам писателей и по различию умения и вкуса делавших выписки, вышли очень разнообразного достоинства.
Некоторые извлечения были вполне удовлетворительны. Другие требовали больших или меньших исправлений. Иные очень запоздали или и вовсе не были доставлены.



11. Подтверждение слов примерами.

Слова требуют примеров, примеры нуждаются в надежном ручательстве, без которого значение их было бы не полно. Не довольно и самого имени автора, надобно дать возможность отыскать всякое место в книге, откуда оно взято.

Такая легкость отыскания очень приятна читателю, потому что как ни искусно извлечены примеры, он нередко чувствует потребность видеть их в связи с предыдущим и последующим: вникая глубже, он рядом с приведенными выражениями находит ещё что-нибудь такое, что сообщено не было, и таким образом всё становится ему понятно. И в классической филологии принято за правило указывать на источники всякого заимствования.

Ссылки без надлежащих подкреплений - то же, что случайно набранные, недостоверные, неприсяжные свидетели. Самым удобным способом указаний оказываются ссылки на том и страницу.
Разумеется, что со старинными книгами, особенно ХУ1-го столетия, это не всегда возможно и что в таком случае надобно придумать другой способ указаний.

Могут заметить, что иногда помещено слишком много ссылок - особенно из Лютера и из Гёте. Но надобно было вполне и наглядно показать влияние первого на язык, а также силу, с какою второй владеет им; всякий согласится, что даже в повторяющихся выражениях каждый оборот представляет особенный интерес.

При многих словах примеры даны в изобилии с тем намерением, чтобы нельзя было сомневаться в обширности употребления этих слов; и наоборот, малое число примеров дает знать, что слово употребляется неохотно.

Ссылки должны не только сами по себе нравиться своим содержанием, но и раскрывать полную историю слова, давая проникнуть во все изгибы его значения.



12 Терминология.

Между филологами давно утвердились Латинские термины, которые даже в употребительных сокращениях всем по­нятны и которых без неудобства нельзя изменять.

К чему в Немецких или Славянских словарях заменять их туземными выражениями? Такие новые термины не только были бы неясны для Немцев и Славян, но и мешали бы распространению сочинений в других странах. Датчанин Раск испестрил свои труды неловкими грамматическими наименованиями этого рода, а за ним многие Исландцы стали придумывать и другие.

Об этих нововведениях можно сказать то же, что выше замечено было о неалфавитной системе звуков: никакая память не удержит их, они стоят пугалами только в книгах, которые себе же во вред приняли эти бесплодные изобретения.

Хотя пуризм всегда спешил передавать эти выражения на Немецкий язык, однакож его неуклюжие составные слова оставались без пользы, и давнишние названия всякий раз возвращались на прежнее место.

Буквами m., f., n. всего проще означаются роды: вместе с тем эти три буквы одни уже показывают, что слово есть имя существительное: так как прилагательное, способное принимать все три рода, остается без этого означения. Указывать в словаре различие склонений, кажется, излишне; всякое замечательное отступление от правил обозначается особо, или следует из примеров.

Глагол в нашем языке узнается по самому окончанию. Отделять залоги действительный, страдательный и medium нет надобности, или вернее - возможности, так как в нашем языке совсем нет двух последних форм. Но кажется, вместо того, чтобы принимать действительные и средние глаголы, точнее было бы противополагать между собою переходящие и непереходящие (transitiva и intransitiva), потому что наши глаголы по большей части способны принимать и то и другое значение: называть переходящий глагол имеющим цель (zielend), а непереходящий - бесцельным (ziellos), - неудобно. Нидерландцы зовут первый побудительным (bedrijend), а второй бессторонним (onzijdig), что соответствует названию neutrum в именах, однакож вовсе не указывает на непереходящее значение глагола: ходящий может двигаться вправо или влево и следовательно непременно направляться в какую-нибудь сторону.

По примеру Нидерландцев некоторые пробовали т. н. правильный глагол означать ровнотекущим (gelijkvlo-eijend), а неправильный неровнотекущим (ongelijkvlo-eijend); но так как отступления именно показывают древнейший закон флексии, то кажется, нельзя было выбрать менее удачного наименования. По важности признаков так называемой неправильности, я всегда давал таким формам место в алфавитном порядке, что всего явственнее выставляет их; все же прочее видно из примеров.



13. Определения.

Труднее будет оправдать присоединение к слову Латинских выражений, объясняющих значение его, хотя необходимость Латинской терминологии уже пролагает им путь. Можно бы видеть в том ошибочное возвращение к старинному обычаю, оставленному Аделунгом и всеми позднейшими лексикографами нашими. Почти все словари других языков, ныне появляющиеся, отвергают помощь Латыни, однакож Boiste, например, часто еще прилагает Латинское слово к Французскому.( Свернуть )


Считают всякий язык освобожденным от школьного ига Латыни и видят какую-то честь в том, чтобы объяснить его одними собственными средствами. Составители словаря La Crusca, конечно, любили свой родной язык, но они нисколько не затруднялись придавать Итальянскому слову Латинское в проводники и помощники.

Толкуем же мы Готское или старо-Верхненемецкое слово посредством ново-Верхненемецкого; так точно почти нет надобности доказывать, что всякое слово всего лучше объясняется не само собой, а другими словами.

Чего достигают отклонением помощи, какую нам доставляет известнейший и точнейший из всех языков? Обременяют себя самыми подробными и бесполезными толкованиями. Когда я к слову Tisch (стол) приставляю Латинское mensa, то на первый случай сказано довольно, а что нужно еще прибавить, дальше видно будет. Вместо тогостол определяют так: возвышенная доска, перед которою стоят или сидят для отправления на ней разных работ; или: возвышенная или покоящаяся на ножках плоскость, перед которою или у которой исполняют разныя занятия. Правда, что в слове trapesa вместо tetrapesa не заключается ничего кроме представления четвероногости, - свойства, принадлежащего одинаково и стулу и всякой другой утвари, устроенной на этом числе ножек.

Определение носа гласит: выдающаяся или возвышенная часть человеческого или животного лица непосредственно над ртом, седалаще и орудие органа обоняния. Определение кисти руки: член у человека для хватания и держания. - Это было бы коротко и ясно; и так надо подробнее: крайняя часть руки у человеческаго тела от конца локотной кости до оконечностей пальцев со включением их. Подобные определения относятся к физиологии, так точно как следующее было бы прямо взято из ботаники: лилия есть растение с цветком, имеющего вид колокольчика, принадлежащее к разряду растений с шестью тычинками и одним пестиком. О таком многоречии скучных определений, которое со времен Аделунга наполняет Немецкие словари, Фриш и Штилер еще не имели понятия и спасались от этого хлама употреблением Латинских слов.

Это вовсе не значит, чтобы языкоисследователь везде мог обойтись без частностей, которые заключаются в объяснении: наравне с другими признаками, отличающими предмет, он их выставит на вид, как скоро в этом почувствуется надобность и когда нужно будет связать с ними развитие какого-нибудь значения; но в большей части случаев оказывается излишним за каждым словом, которого понятие разом передано Латинским выражением, исчислять ещё все его свойства.

От прилагаемых Латинских слов никак нельзя требовать, чтобы они во всех отношениях соответствовали Немецким, что при различии языков было бы невозможно. Они должны как бы только указывать путь к центру слова, к той точки его главного значения, откуда уже можно свободно и непринужденно осматриваться во все стороны. Как определение не имеет возможности исчислить все существенные и случайные признаки предмета, так Латинский язык еще менее стремится исчерпать объяснение слова; это всего лучше может быть достигнуто последующим Немецким изложением.

Нельзя также требовать, чтобы все употребленные в словаре Латинские выражения были понятны для всех его читателей; не понимающие по-Латыни, перескакивают их и все-таки пользуются словарем; точно так же, как не останавливаются на словах, которые по своему содержанию вовсе не привлекают их.

Для образованных женщин Латинские выражения столько же мало будут помехою при чтении словаря, как их не отталкивают от чтения газет встречающиеся здесь юридические, военные и дипломатические термины.

Каждый читатель приносит с собой множество разнообразных условий понимания, которые облегчают ему доступ к словарю; руководить его на всяком шагу - не может входить в план научного труда, который преследует высшие цели.

Способность пользоваться словарем будет увеличиваться от самого употребления его. Когда одной говорливой Француженке хотели навязать грамматическая правила, то она с живостью отвечала: mais je suis la grammaire en personne; так тот, кто сам в себе носит и предполагает способность к языкам, может советоваться с этой книгой, не смущаясь Латинскими речениями (6).



14. Средства к образованию слов.

Никакой язык не может развить в себе всех звуков, или сохранить без изменения те, какие в нем есть; так же точно ему принадлежат далеко не все формы, и многие, которыми он прежде владел, утратились.

Отторгаясь различными наречиями из великого круга исконного родства, отдельные языки вступают во вновь образовавшиеся круги, которым может быть чужда своебытность остальных. Так объясняется разнообразие происшедших из одного источника языков. В каждом языке нарушенное равновесие опять восстанавливается.

Таково исторически приобретенное достояние языка, как оно ни богато или ни бедно; совсем другое - считающееся только возможным, вымышленное, но не действительное расширение его по всем способам образования. Там, то есть в историческом развитии, все движения языка естественны и непринужденны; здесь он являлся бы искаженным и изувеченным.

Кто бы мог придать нашему языку хоть одну двугласную, которая никогда не была ему свойственна? Легче, по-видимому, размножать употребительные производства или соединять слова, которые никогда не бывали между собой связаны, но и этому противится обычай языка, когда слово не оправдывается необходимостью или ловкостью его составления. Одна возможность слова еще не есть доказательство его действительности или годности.

Способность нашего языка к словосоставлениям так велика, что никак нельзя привести всех употребительных, а тем менее всех возможных составных слов. По первой или второй части каждого такого составления можно представить себе целые ряды аналогий, но излишне было бы всякий раз выставлять их в словаре.

Правильнее всего будет помещать в нем все употребительные и непротивные слуху образования этого рода, не заботясь о странной и дикой аналогии других; всё то, в чем ещё не оказалось надобности при употреблении языка, должно оставаться в стороне.

Вообще же словарь должен заботиться более о производствах, нежели о составлениях, более о простых, нежели о производных словах: несоблюдение этого основного правила было причиною того, что наши Немецкие словари, при всем их мнимом богатстве, до сих пор остаются так бедны.



15. Частицы.

Особенного внимания требует присоединение частиц к другим словам.

Если вообще все слова в начале имели внутреннее значение, которое впоследствии было, так сказать, растянуто и разведено, то кажется, надо согласиться, что оно в частицах всего более затемнилось, что частицы между всеми простыми словами языка самые отвлеченные, и следовательно составлены позже других.

Если мы примем глагол за корень и допустим, что непосредственно из него произошло причастие, из причастия прилагательное, а из прилагательного существительное, то за частицами надобно будет признать преимущественно номинальное значение; оно же всего решительнее выразилось в наречии и в предлоге. Когда и предлог застывает, когда он утрачивает силу управления, то остается одна адвербиальная частица, как самая безжизненная стихия языка.

Таков самый правильный ход, но конечно он не единственный: мы часто видим, что глагол прямо переходит в существительное или в наречие, а эта частица становится управляющею, то есть опять возводится на степень предлога.

Как Греческий язык, так и Немецкий пользуется неимоверною свободой составлять слова с помощью частиц, и едва ли можно найти более обширное поприще для аналогии. Если говорят anregnen, anschneien, то почему же нельзя также сказать anblitzen, anleuchten и т.д.?

Потому и принято нами за правило: для таких образований всегда ожидать достаточного подтверждения.



16. Объяснение слов.

В основе всех отвлеченных значений слова лежит чувственное и наглядное, которое при происхождении его было первым. Это его тело, иногда закрываемое духовно, распространенное или улетученное; но его необходимо всякий раз отыскать и развить; иначе словообъяснение будет недостаточно. Это значение кроется обыкновенно в простых глаголах.

Ясно, что из чувственного содержания слова возникают, при его употреблении, нравственные и духовные представления, из которых оно мало по малу заимствует богатство своих отвлеченных значений. Обратное принять нельзя - чтобы, скажем, из разнообразных понятий tractare, adhibere, explanare проистекло название чувственного действия.

Указывать и прежде всего выставлять эти чувственные значения - было в целом словаре одним из стараний наших, но невозможно было везде идти этим путем, потому что есть много пустых глаголов, которых чувственное значение уже непонятно и приняло уже постороннюю примесь, и кроме того есть большое число таких слов, у которых в основании производства нет глагола, или к которым он, по крайней мере, не может быть приискан без глубоких исследований.

Так, в глаголе sein (быть) не видно чувственной основы, на которой он утверждается, и трудно указать её с достоверностью при глаголах geben (давать) и finden (находить).

Означало ли geben - класть в руку или, может быть, лить в сосуд? Заключало ли finden понятие: заметить, узнать или только подойти?

Или какого глагола и, следовательно, какого смысла можно искать в существительных: дитя, сын, дочь? Их значение всем известно, но не как отвлеченное, приложенное к понятиям, которые они выражают.

Ещё труднее решить, какое представление первоначально скрывалось в словах: вера и грех, свободный или глупый, и в бесчисленном множестве других; всего же темнее остается смысл частиц. Здесь словообъяснение всегда может подвигаться только медленными шагами и должно оставаться на поверхности.

Но каково бы ни было словообъяснение, никакой словарь не может обойтись без него; уже прежде было сказано, что мы в самых редких только случаях прибегали к определениям, обыкновенно же старались разом давать объяснение посредством Латинского слова.

Это только первая жатва в области слова, где солома срезается над землею; исследование слов должно проникать глубже и вырывать самый корень.



17. Словоисследования.

Этимология составляет соль или пряность словаря; без этой приправы предлагаемая им пища была бы не вкусна, хотя иное и приятнее было бы сырое или не пересоленое.

Словопроизводство нажило себе дурную славу, потому что в прежнее время, естественно, его искали в одной игре слов и употребляли во зло. Долго оно только предугадывало свои правила и не сознавало их; и теперь ещё беспрестанно отыскиваются новые.

Можно понимать слово из него самого и из ближайшего к нему круга, но можно также брать на помощь родственные семейства и ряды слов, а оттуда уже переходить к смежным наречиям и языкам.

Как скоро заметили и наконец обозрели связь нескольких языков, то явилось, с неизвестными прежде законами и результатами, сравнение языков, которое, как выше было сказано, утвердилось научным образом только с помощью книгопечатания и словарей.

Латинский и Греческий язык представляют нам драгоценное собрание классических памятников, из которых можно почерпнуть множество грамматических правил, отчасти применимых к нашему собственному языку.

Только прежде привыкли навязывать эти правила насильно и подчинять им все домашние требования, вместо того, чтоб и этим предоставлять их законную силу.

Филология, возникшая из знакомства с Санскритом, справедливее, и признает за всеми остальными языками равные права.

Однакож чистота и глубокая древность его источников приобретает ему естественное и заслуженное уважение, так что этот язык, кажется, призван разрешать сомнения относительно звуков и корней; но судилище, прежде разъяснения спорного дела, должно принять в соображение и силу доводов, которые оно представляет.

Как ни велики надежды, возбуждаемые Санскритом в изумленном исследователе, как ни верны многие производства, которые из него извлечены или ещё могут быть заимствованы, - все-таки каждый из исконно-родственных языков сохраняет свою собственую прозрачность, которая должна иметь силу в надлежащих случаях.

Мне кажется, что внутренние, с значением слов тесно связанные результаты, часто заслуживают предпочтение перед самыми остроумными догадками, основывающимися на одних звуковых отношениях и на перемене или опущении отдельных согласных.

С нашими Немецкими словами надобно прежде всего пробовать, нельзя ли их объяснить дома на родной почве, что, конечно, заставляет подвигаться не столь быстрыми, но зато часто более верными шагами.

Если корень многих слов доныне ещё ясно виден, то почему бы нельзя было собственными средствами доискаться и помутившегося или затемненного?

По моему мнению, этимология, подвигаясь вперед, должна быть все более склонна и способна не увеличивать, а уменьшать число корней; она будет находить средства к облегчению перехода от одного корня к другому и к поддержанию между ними сообщения по проведенному мосту.

При этом в каждом языке отдельные корни должны чрезвычайно распространиться по объему и богатству производств.

На волнистом море языков слова всплывают и снова погружаются, в этимологии растут и расплываются.

Часто одна форма в правильном разнообразии проходит через целые ряды слов, и потом опять встречаются резкие различия, проблемы и пропасти, так что сходство, которое, казалось, уже в руках у нас, вдруг ускользает.

В Немецком словаре мы считали обязанностью отыскивать все средства и приемы, предлагаемые собственным нашим языком.

И такого взгляда будут ожидать от нас даже те, которые не ожидают от этого словаря много добра и далеко не всё здесь одобряют.

С успехами исследования добудутся новые результаты, к которым будут служить побуждением самые недостатки честно веденого труда.



18. Нравы и обычаи.

Для объяснения многих слов необходимо было обращать внимание на быт и воззрение старины и древности, точнейшее изучение которых много зависит от знания языка.

Потому-то словари областных наречий, если они составлены с трудолюбием и тонким умом Шмеллера, служат столь важным материалом для истории и нравов как настоящего времени, так и прошлых столетий.

Если труд наш когда-либо будет приведен к концу, то очень будет полезно, по примеру Дюканжа, приложить к нему разного рода списки и росписи, в которых можно бы было обозреть все отдельные обычаи, а также замечательные слова и выражения отдельных званий, расположенных в строгом порядке.



19. Форма букв и печать.

(Примечание Я. Грота: Хотя эта глава по-видимому относится только к внешней стороне Немецкого словаря и для нас не представляет особенного интереса, однако ж я решился и её сохранить в извлечении, как любопытный исторический очерк употребительного в Германии письма и при том имеющий косвенное применение и к некоторым сторонам нашей орфографии. Чтобы эта статья была понятнее для Русских читателей, считаю не лишним напомнить им, что у Немцев до сих пор употребляется двоякий шрифт: один Готический, то есть угловатый и ломаный, а другой подобный Латинскому - круглый. Яков Гримм - решительный противник первого и доказывает исторически всю его несостоятельность; ученые Германии в этом отношении мало по малу переходят на сторону славного филолога; при всем том осуждаемый им шрифт все еще остается там господствующим).

Естественно было устранить из нашего словаря тот безобразный шрифт, который большей части наших книг придает столь варварский наружный вид в сравнении с книгами всех других образованных народов и останавливает их распространение.

К сожалению, этот испорченный и безвкусный шрифт называют даже Немецким, как будто все злоупотребления, какие у нас в ходу, можно извинить, наложив на них штемпель Немецкого происхождения. Но такое мнение ни на чем не основано, и всякому знающему известно, что в средние века по всей Европе и для всех языков употреблялось одно только письмо, именно Латинское. С ХIII-го и ХVI-го столетий писцы начали заострять круглые очертания на поворотах и приделывать крючки к большой букве, которая встречалась почти только в заглавиях и в начале отделов.

Изобретатели книгопечатания выливали свои буквы совершенно так, как находили их в рукописях, и таким образом первые печатные книги ХУ-го века сохранили те же угловатые острые буквы, все равно были ли они на Латинском, Французском или Немецком языке. Этими же буквами печатались потом и все Датские, Шведские, Чешские, Польские книги.

Но в Италии, где писцы более придерживались круглого письма, имея перед глазами прекрасные древние рукописи классиков, еще в ХУ-м столетии более чистый вкус возвратил во многих книгопечатнях неискаженные буквы для Латинского или народного языка, и другие народы могли следовать этому примеру. Латинское письмо служило образцом, и в ХVI-м столетии благородный почерк проник и в те классические сочинения, которые выходили из Французских и Немецких типографий; ученые дорожили этим.

Напротив, дурной шрифт удержался для народа, который уже привык к нему, во Франции только на некоторое время, но в Германии решительно и упорно; этим самым утвердилось вредное различие между Латинскими и общеупотребительными буквами, Vulgarbuchstaben, которое стало господствовать не только в типографиях, но и в школах.

Это общеупотребительное письмо никак нельзя называть Немецким, потому что оно, кроме Германии, было в ходу также в Англии, Нидерландах, Скандинавии и у славян Латинской церкви.

Англичане и Нидерландцы мало по малу отказались от него совершенно, Поляки также оставили его, нынешние Чехи и Шведы по большей части; в настоящее время оно, вне Германии, держится еще в Чешских и Шведских газетах, в Дании, Лифляндии и Финляндии, где однако же все писатели расположены перейти, а по большей части уже и перешли к чистому Латинскому шрифту.

Сначала все буквы имели вид больших; так высекали их на камне; для скорописи на папирусе и пергамене связывали и уменьшали буквы, отчего очертания их более или менее изменялись. Из начальных букв, которые на рукописях расписывались кистью, проистекла вычурная и искаженная форма большой буквы, которая еще и в древнейших печатных книгах не набиралась, а вносилась красками. В Латинских книгах, кроме инициалов, только собственные имена означались большою буквою, как делается и теперь для облегчения читателя. В течение ХУ1-го столетия ввелось, сперва шатко и неопределенно, а потом уже решительно - злоупотребление распространять это отличие на всякое существительное, вследствие чего оно уже не достигало своей цели: собственные имена сделались незаметны во множестве существительных, и вообще письмо получило пестрый, неуклюжий вид, так как большая буква занимает вдвое или втрое более места, нежели маленькая. Я уверен, что обезображенное письмо было в тесной связи с бесполезным размножением больших букв; в этом искали мнимой красоты и тешились как самими крючками, так и размножением их.

Едва ли кто из читателей этого словаря будет недоволен его Латинскими и маленькими буквами (Примечание Я. Грота: Я. Гримм давно употребляет большие буквы только в начале строки и в собственных именах. Даже после точки по средине строки он пишет маленькую букву) или по крайней мере не примирится с ними легко; всякий же беспристрастный, конечно, согласится, что он приятнее для глаз и сберегает много места. Если хоть одно поколение приучится к новому способу письма, то в последующем никто и не подумает о возвращении к старому.

Кто находит, что все равно как поступать в подобных вопросах, и всякий дурной обычай считает неизменною особенностью нации, тот не может трогать ничего и должен в каждой порче языка видеть действительное улучшение. Но в языке нет ничего малаго, чтобы не имело влияния на великое, ничего неблагородного, чтобы не наносило чувствительного вреда доброй его натуре.
Ведь мы выводим же из обыкновения на домах щипцы и выдающиеся балки, а на волосах пудру; зачем же нам на письме удерживать всякую дрянь.



20. Правописание.

Латинское письмо издавна перешло в наш язык со стороны, и не без опасности оно было применено к Немецким звукам; очень было дурно, что небрежный и превратный способ писания, вместо того чтобы примирить оба начала, ввел постепенно несообразности, которых сперва нигде не было. В последние три столетия Немецкое представляет такую шаткую и позорную непоследовательность, какой не видано ни в каком языке, и поправить дело чрезвычайно трудно.

К этим несообразностям все привыкли с детства, и никого не встречают так дурно, как того, кто против них восстает. Отступления в мелочах только слегка осмеивают и еще терпят кое-как, но кто предлагает коренные преобразования, тот может быть уверен, что встретит величайшее равнодушие и невежество.

Какая нужда до изменений писателю, который заботится только о беспрепятственном и непринужденном выражении своих мыслей, которому тяжело было бы задерживать и себя самого и своих читателей недоумениями в форме, которую, как ему кажется, он давно победил. Только втайне беспокоит его мозоль на ноге, когда он иногда вдруг заметит у себя неточное или неверное выражение. Совершенный переворот может, по-видимому, произойти только тогда, когда, при подготовленной грамматической основе, в восприимчивую эпоху, ему окончательно будет проложен путь словарем.

Настоящий словарь может только иметь в виду изредка пробовать дорогу и подготовлять преобразование. Язык не может терпеть в себе ничего нечистого, что противится естественному его течению. В области его нет приказаний и, как есть republique des lettres, так и о словах и способе писания их окончательно решает обычай и народный суд; начальство и правительство могут только подавать добрый пример так же точно, как они иногда подавали дурной.
Справедливо было прежде всего обратить внимание на основательное опасение издателей, что публика, готовая принимать частные улучшения правописания, испугалась бы слишком сильного потрясения того, что издавна принято и утверждено обычаем.

При всей предоставленной нам свободе, мы охотно подчинились благоразумным ограничениям; почти всегда умеренные и постепенные реформы принимались, а слишком крутые находили сопротивление. Во всех ли случаях мы держались надлежащей меры, покажет время.



21. Ударение.

Аделунг в своем втором издании означил произношение многих отдельных слов посредством ударений, но сомнительно, доставил ли он тем этому изданию преимущество перед первым. Такое обозначение не совсем сходно с употребительным в Латинском языке и в сущности мало приносит пользы. Ново-Верхненемецкое ударение падает так однообразно, что оно почти всегда и без того известно: в простых словах оно бывает на коренном слоге, в составных следует также определенным правилам. 
(Примечание Я. Грота: Здесь в подлиннике следует краткое развитие этих правил, подкрепленное примерами. Так как в Русском языке, напротив, ударение чрезвычайно разнообразно и законы его до сих пор ещё вполне не исследованы, да если и будут определены, должны оказаться довольно сложными, то ясно, что Русский словарь, наоборот, не может обойтись без ударений).



22. Разделение труда.

Когда два каменщика вместе всходят на леса и один работает справа, а другой слева, то стены, колонны, окна и карнизы дома подымаются с обоих сторон совершенно единообразно, потому что всё наперед указано на чертеже и размеривается по шнурку. Случается также, что по натянутому холсту пишут два живописца, один ландшафт, а другой фигуры, и первый оставляет последнему сколько нужно простора для расстановки и развития их.

Можно бы подумать, что таким же образом и перед словарем стоят два человека, которые, начертав себе определенный план, кладут слоями и вправляют слова, попеременно подают друг другу камни и передают из рук в руки инструменты, и что один занимается этимологией и формой, а другой значением слов.

Но исследование слов требует сосредоточенной умственной работы и уединенного размышления; кто нашел происхождение слова, тот видит и проистекающие отсюда значения, а кто с одушевлением углубился в значения, тот должен был составить себе понятие и о происхождении и корне слова. Одно условливает другое, и нити рвутся, как скоро выпустишь их из рук. Иногда грунт, приготовленный одним из трудящихся, не был бы наполнен фигурами, придуманными другим, иногда такого грунта было бы недостаточно для этих фигур. На этом поприще самые сродные мнения легко расходятся, и уступчивое соглашение столь же вредно, как упорная настойчивость. Требовать, чтобы каждый из трудящихся подвергал свое оконченное исследование суду сотрудника, было бы противно чувству самостоятельности, да притом такой суд был бы неисполним, потому что тут исправление стоит столько же труда, как сама работа: вместо того, чтоб мне, шаг за шагом, идти по следам другого и снисходительно взвешивать все его способы, лучше я не буду беречь самого себя и один пойду теми путями. К тому же, когда оба работника стоят слишком близко друг к другу, то они мешают один другому в употреблении инструментов.

Ясно, что участие с равными правами в труде словаря возможно только тогда, когда каждый из сотрудников возьмет на себя определенные части целого и на всем пространстве этих частей будет обращаться с полной свободой. Что он отделает, должно без предварительного просмотра сотрудника входить в состав всей работы.

Выбор таких частей или отделов может быть предоставлен почти случаю, так как всё в области языка равно трудно и равно привлекательно. Но непременно сообщество обращается к взаимной пользе тем, что каждый из обоих сотрудников с своей точки зрения, но при тех же средствах, в то же время, и, можно сказать, в той же атмосфере, смотрит, как товарищ его выполняет общий план, и таким образом достигается необходимое единство целого труда. Они подобны двум поварам, которые, сменяясь понедельно, подходят к тому же очагу и готовят одинаковую пищу в той же самой посуде; пусть публика сама замечает, где иногда один положит слишком мало соли, а другой пересолит; надеюсь, что ни тот, ни другой не даст кушанью пригореть.

В первую неделю была моя очередь. Когда надо было приступить к труду, я сказал Вильгельму: “я возьму А, а ты возьми Б”. - Это для меня слишком скоро, отвечал он: дай мне начать с Д. - Это казалось очень удобным, потому что буквы А, В, С должны были составить первый том, и справедливо было предоставить каждому сотруднику особые томы. Но в продолжении работы оказалось, что букву Б лучше разбить, чтобы не дать первому тому слишком большого объема. Вот почему мне приходилось отделать ещё и порядочную долю второго тома.



23. Сторонняя помощь.

Когда наконец дело должно было завязаться, то выступавшее, всё ещё не вполне вооруженное словесное войско, в рядах которого открывались порожние места, не получало подкреплений с разных сторон, откуда оно наиболее ожидало их. Ящики с билетиками, устроенные друзьями, которые ежедневно обращаются с источниками языка, оставались пусты или нетронуты: так было трудно поддержать, в виду обширного предприятия, первоначальный жар и не дать ему превратиться в ленивую дремоту. Тем приятнее была неожиданная помощь.

(Примечание Я. Грота: Упомянув здесь о двух принесенных ему в дар богатых собраниях слов, которые составлялись не с этой целью, Я. Гримм называет потом 83 человека, делавших по его поручению разные выписки собственно для словаря. Между этими лицами, прибавляет он, было человек 12 профессоров, 2 - 3 пастора, все остальные были филологи, и ни одного юриста или врача, чем опять подтверждается сказанное выше в параграфе 8. Не все изыскатели равно ясно сознавали цель задачи, не все работали с тою же постоянною настойчивостью, так что многие важные писатели едва только половиною своих трудов вошли в словарь).



ПРИМЕЧАНИЯ академика Якова Карловича ГРОТА

1. В Русской литературе нельзя не признать благотворного значения Академии в деле выполнения задачи составления словаря. Кажется, Я. Гримм выпустил тут из виду весьма важную сторону вопроса, именно степень литературного развития нации. Без Российской Академии, которая в 11 лет составила свой первый словарь, у нас может быть еще и до сих пор не было бы подобного труда. Но точ­но так же я думаю, что теперь, после всех изданий Академии по этому предмету, дело усовершенствования Русского сло­варя успешно могло бы быть ведено частными лицами, если б нашлись приготовленные к тому люди, которые имели бы возможность посвятить ему всю свою деятельность.

2. Вопрос о периоде времени, какой должен войти в пределы словаря, особенно важен у нас. Степень включения в него Церковно-славянских слов всегда будет самым затруднительным пунктом задачи. Кажется, всего справедливее и проще было бы отделить на первый случай всю ту часть литературы, которая отмечена церковным шрифтом, и ограничиться тою, которая живет в гражданской грамоте. Русский Словарь обнял бы, следовательно, собственно говоря, только ХVIII-й и ХIХ-й век. Но к нему надо бы еще присоединить: 1. Русские слова из старых памятников истории и народной литературы (песен, сказок, пословиц и т.п.) и 2. корни Церковно-славянского, встречающиеся в производных или составных Русских словах. Само собою разумеется, что в этот словарь должны бы войти и те Церковно-славянские слова, которые употреблялись нашими светскими писателями после введения гражданской печати. Что касается до писателей духовных, то из их трудов только элемент народного языка подлежал бы современному словарю, все остальное было бы законным достоянием Церковно-славянского.

3. Есть и у нас примеры слов, осмысленных народным употреблением или просто измененных по недоразумению. Таковы взятые первоначально из других языков: высокосный, шировары, крылосъ. Подобное Немецкому Maulwurf, представляет наше прилагательное близорукий, переделанное из близорокий или правильнее близзорокий (зоркий), которое до сих пор сохранило свою настоящую форму в Псковской губернии (см. Опыт областного словаря). Такое изменение слов, по требованию народного слуха, заметно у нас особенно в собственных именах; так, из Сарскаго села народ, ещё прежде официального переименования этого города, сделал Царское село; так в наших исторических актах вместо Стокгольм исстари писалось до самого Петра Великого Стеколна.

4. У нас: налой, просвира, паникадило, исполать - вместо аналогий, просфора, поликандило, исполлети.

5. Братья Гримм, как и некоторые другие из Немецких лексикографов, совершенно изгнали из словаря иностранные слова, кроме тех, которые искони слились с языком: так, вы у них, например, не найдете имен: Uniform, Universitaet. Другому правилу следовала наша Академия в своем словаре: в нем помещены все вошедшие у нас в общее употребление иностранные слова. Такая метода Русской лексикографии вполне оправдывается потребностью нашей публики в словаре, который бы заключал в себе весь запас языка. У нас ещё нет отдельных сборников иностранных слов, которые у Немцев издаются под именем Fremdwoerterbuch и таким образом дополняют словари, исключительно посвященные их собственному языку. Русский словарь, в котором не было бы употребительных иностранных слов, ничем не дополнялся бы и таким образом представлял бы весьма существенный недостаток.



6. С мнением Я. Гримма о безусловном превосходстве способа объяснения слов Латинских их переводом никак нельзя согласиться. Это так очевидно, что трудно понять ослепление в этом случае знаменитого филолога. Для кого назначается словарь? без сомнения, для массы об­щества, для людей всех звании, даже для женского по­ла. Что такова именно мысль самого Я. Гримма о назначении его словаря, видно из многих мест его Вступления. Но Латинские объяснения дают словарю характер ученый и делают целую весьма существенную часть состава его недоступною большинству нации. Это, конечно, и было одним из оснований того упрека, который Германская критика уже сделала словарю братьев Гримм: она обвинила его в слишком ученом направлении, в непрактичности, и заметила, что с этой стороны он много уступает Аделунгову лексикону, который, несмотря на свою старину, остается покуда незаменимым.

Такой взгляд Германских критиков может служить нам весьма важным указанием относительно правил составления Русского словаря: то, что слишком учено для Германской публики, конечно никуда бы не годилось для Русской. Вот почему мы в своих лексикографических трудах должны, кажется, еще более брать в пример Французов, нежели Немцев: словари первых отличаются особенно своею применимостью к потребностям общества. Из этого не следует, что нам не нужно было принимать в соображение и начал, кото­рыми руководствуются Немцы; но при этом мы долж­ны остерегаться их умозрительных увлечений.

На упо­требленный братьями Гриммами способ объяснения слов одинаково со мной смотрит и И.И. Срезневский; в своей статье: “Обозрение замечательнейших из современных словарей” (Известия II Отделения Академии Наук, Том III, л. 10, 1854) он между прочим говорит: “Едва ли, впрочем, убеждение братьев Гримм, по которому значение большей части слов совершенно ясно может быть только тому Немцу, который очень силен в Латинском языке, можно считать действительным убеждением, а не простым решением, и то вынужденным случайно отчасти неудачами Аделунга в определениях слов и непобедимостью трудностей этого дела, отчасти в нежелании входить в подробности, принадлежащие не филологии, а другим наукам”.

Далее г. Срезневский справедливо указывает ещё на затруднение, происходящее от того, что Латинский язык есть “язык мертвый, книжный, недостаточный для выражения всех понятий и условий быта народов новой Европы”. Потом он рассуждает о необходимости определять на родном языке значение каждого слова без исключения. Соглашаясь и с этим, я с своей стороны считаю однакож нужным сделать здесь оговорку, что степень подробности и точности в определениях может быть очень различна и должна зависеть от степени надобности в каждом отдельном случае.

К чему, например, педантическая точность в определении общеизвестного слова стол? Она становится только смешною и все-таки не достигает цели, потому что чем более вы соберете частных признаков, тем труднее будет обнять ими все возможные виды столов. Поэтому в определении таких понятий всего лучше держаться самых общих признаков и, например, при слове стол сказать только: “мебель (утварь) об одной или нескольких ножках, служащая для помещения на ней предметов”.

Не вернее ли это было бы, чем то, что гласит “Словарь Церковно-славянского и Русского языка”: “широкая доска, утвержденная на ножках, на которую что-нибудь кладется или ставится”? Из этого определения выходит: 1, что столом собственно называется не весь стол с ножками, а только доска, на них утвержденная; то есть то, что народ местами называет столешница; 2, что если эта доска будет узкая или круглая, то она перестанет быть столом; и 3, что широкая скамейка, на которую положен, например, платок или поставлена бутылка, тоже будет стол.

Выписанное определение между прочим доказывает, что не всякая поправка ведет к лучшему, потому что в Словаре Соколова, изданном за 13 лет до академического, слово стол определено так: “Домашняя утварь, состоящая из деревянной, мраморной или другой какой-либо доски, на ножках утвержденная и служащая для разных употреблений”.

Хотя и против этого употребления можно сделать кое-какие замечания, однакож кто не отдаст ему преимущества перед приведенным выше?

Что касается в особенности до технических терминов, то словарь, конечно, не обязан во всей подробности объяснять или описывать выражаемые ими предметы, что составляет дело науки. При имени в растении достаточно, кажется, как и сделано в нашем Академическом словаре, объяснять их Латинским названием, прибавив по-Русски только слово: растение.